Джон Кинг - Человеческий панк
Слышу, Мао встал отлить, отодвинул дверь и с шумом захлопнул. Думаю пойти за ним по коридору, скормить его казакам, но я, конечно, так не сделаю, да и недалеко уже до Москвы. Тупому мудаку и так не повезло, после смерти его бальзамируют, положат жариться в свете ламп в мавзолее, и тысячи людей будут проходить мимо каждый день. Удачи ему, а я поворачиваюсь носом к стенке и пытаюсь привести себя в порядок.
Во всём мире власти похожи, хотят получить от тебя ответ прямо сейчас, и в каждом детективном фильме я видел, как на допросе лампы светят в лицо подозреваемому, полиция спрашивает, где он был в половине десятого во вторник три недели назад, когда жертве отрезали голову и покрошили тело на мелкие кусочки, и я хочу, что бы потеющий мужик вскочил и сгрёб ближайшего коппера за глотку, заорал «БЛЯДЬ, НУ ОТКУДА Я ЗНАЮ?» ему в рожу. И большинство, конечно, не знает, но вот — пара секунд на размышления, пока камера показывает крупным планом взволнованное лицо, и подозреваемый выкатывает идеальное алиби, даже помнит точное время, когда он был с замужней женщиной в пятидесяти милях от места преступления. Хуйня всё это. Я не помню, что было вчера, куда уж там пять, шесть, семь лет назад. Многое забыто, память многое стирает. Жизнь погружается сама в себя, причины и следствия смешиваются, всё становится частью всего остального.
Столовая, где я работал после школы, продержалась дольше, чем я проработал в Мейнорс, хотя рядом построили другую, а после Мейнорс я поработал на заводе, до сих пор и не вспоминал об этом, а потом устроился барменом. Завод еле помню, только жар в здании, куда я ездил за ящиками, и холод, когда выезжал по пандусу, возвращался под дождь. А вот паб застрял в голове. Он отличался от бара в Гонконге, очень расслабленный, для своих. Столовая и паб, еда и выпивка, вокруг люди получают удовольствие. Мейнорс был тоскливо бедным и простым, вера в то, что надо сделать то, надо сделать сё, работаешь на будущее, забываешь про настоящее, растворяешься в их системе мышления, завод — одинокая работа, ездишь между зданиями. Паб — хорошо и не сложно, никаких кастрюль и сковород, на коже нет пятен жира и гари. Наполнять стаканы забавно, и хозяин спокойный мужик. Я был с ним честен, и он позволял мне делать всё как я хочу.
Чтобы получать относительно нормальные деньги, я выходил в дневную смену и ещё на четыре или пять вечеров в неделю. Записывал кассеты и приносил с собой, ставил, и людям, которые музыкой не интересуются, приятно было послушать что-нибудь новое, неожиданное, а молодёжь начала приходить специально, так что у паба поднялась выручка. Потом я расслабился, когда уходили последние клиенты, наливал себе выпить, разрешал Дэйву и другим ребятам задержаться подольше. Никогда не злился, но всегда заставлял их платить за выпивку, хотя они постоянно клянчили. Сам я пил бесплатно, это был честный обмен, специфика работы. Я мог бы класть деньги в свой карман, но хозяин верил мне, и я не собирался его подводить. Я работал вечерами, поэтому редко ходил куда-нибудь, и когда у меня выдавался свободный день, я сидел дома или шёл в местные клубы. Раньше я постоянно ходил на концерты, теперь — едва ли два раза в месяц. Моя общественная жизнь протекала в пабе, что неплохо, я общался с людьми в рабочее время. Для Англии в целом и для меня лично это было мрачное время, те зёрна, которые Смайлз накидал мне в душу в тот вечер в Борнмуте, начали прорастать. Личная и общественная жизнь объединились, но с нарушенными связями в голове, как у Смайлза, результат оказался куда более экстремальным. Крис превратился из вора в коппера, а Смайлз вывел Холодную Войну в новую плоскость и обнаружил новый пакт Гитлера-Сталина, только мы с Дэйвом оставались адекватными. Кроме тех моментов, когда общались друг с другом.
Сколько помню, мы всегда спорили, ещё до того, как начали интересоваться девочками, до этих фоток психов, гоняющих мяч на солнце и смотрящих телек во время дождя. Я не удивлюсь, если мы ссорились на детской площадке в шесть лет, но точно не знаю. Мы всегда так обращались друг с другом, шут его знает, почему. Мы действовали друг другу на нервы, но многие действуют на нервы, а времени на них не тратишь. Когда я работал в пабе, было ещё хуже. Он думал, солнце светит из задницы Тэтчер, работал в магазине, хорошо зарабатывал. Он любил руководить, считал, что так меньше работаешь и можно повыпендриваться в красивых шмотках. Я постоянно на него наезжал, может, потому что завидовал его успеху: деньги в кармане, улыбка на лице, пока я весь день работаю, чтобы только свести концы с концами, но скорее — потому, что он пиздил, что его кормила пресса, пока я вкалывал в Мейнорс. Он так извёлся, что я не наливаю ему на халяву. Плюс ещё были Смайлз и диктаторы, кое-что, о чём я молчал, надеялся, что всё рассосётся. Мы с Дэйвом дошли до точки, когда стоило нам сесть рядом со стаканами, как мы тут же начинали собачиться. В итоге мы поссорились, но это было позже.
К счастью я купил стереосистему, ещё когда работал в Мейнорс, и хотя она не была последним писком прогресса, но всё равно хорошая, лучшая из тех, что у меня были. Я покупал кучу музыки, слушал по утрам, перед тем, как в десять уйти, потом возвращался домой, записывал кассеты, смешивал панк поздних семидесятых с панком ранних восьмидесятых. У меня была хорошая коллекция, я не замора-чивался возрастом записей, проигрывал ранний материал, не такой уж и старый, всего нескольких лет давности, пока он звучал как надо. Учитывая, что я не ходил на концерты, все записи для меня становились новинками, я изучал тексты, картины появлялись у меня в голове, я разбирался в том, что упустил. Наверно, я слишком быстро летел, когда был подростком, а теперь затормозил, начал разбираться в музыке. Сначала я слушал только звук, думал, всё остальное продано. Как с «2 Топе», решил, что это мусор, потому что слишком новый, откровенно проглядел, а ведь он был великолепен, нёс те же идеи, только в другой форме.
Некоторые люди черпают свои идеи из книг, а для нас те, кто похож на Роттена, Страммера, Перси и Уэллера, были лучшими писателями, в своих вещах они писали про нашу жизнь. Им не надо было ничего придумывать, исследовать, они просто описывали то, что всегда мучило их изнутри, и их признали миллионы тех, кто чувствовал то же самое. Эти люди были современными, будничными авторами, таких в Англии раньше не было, они писали о жизни с помощью музыки, потому что книга им просто не пришла в голову, они стояли вне литературных классов и не пользовались обычными классическими ориентирами. И поэтому эти люди были такими особенными, их ориентиры совпадали с нашими, с нашими жизнями, а не с тем, что было тысячи лет назад тысячи миль отсюда в Древней Греции.
Я окончил школу и остался жить дома. Моих заработков не хватило бы на собственную квартиру, да и жить так было проще. Те, кто рано уходит из дома — или ненавидят родителей, или поступают в колледж, а мы все остались, где были. Мне нравилось. Отец, вернувшись с работы, сидел перед телеком, всё злее и злее, пока тянулись восьмидесятые. Иногда я сидел с ним, разделял его чувства, понимал, почему он заводится, а мама всегда чем-нибудь занималась, говорила ему выключить ящик, раз он так его напрягает. Он не мог, новостная зависимость, бесконечные споры. Мать и отец не сильно занимали мои мысли, они просто были рядом, сражались с жизнью ради своих маленьких побед, растягивали деньги до зарплаты, а я занимался своими делами. Единственная неувязка — я хотел привести домой девушку. Это было непросто, особенно когда мать и отец никогда не уходят из дома одновременно. Вот что приводило меня в ужас, оказаться запертым дома до конца своей жизни, выходить только на работу. В чём прикол смотреть, как тот, кто тебе нравится, превращается в родственника? Лучше любить, а потом исчезать и уносить с собой воспоминания. Любовь и ненависть — части одной схемы, как мне казалось.
В те годы у меня были девушки, но надолго ни одна не задержалась. Или я им надоедал, или они мне надоедали. Я и не стремился осесть. Мне всегда нравилась свобода, так уж я устроен. Может, я ждал, что Дебби Харри или Беки Бондидж войдут в паб, вытащат меня через стойку, засунут в такси и увезут прочь. Я рассчитывал только на любовь с первого взгляда, и долгие отношения считал поебенью. Должна быть страсть, иначе любовь превращается в морг. Вот что меня бесило в вонючих сквотерских панках, которые на самом деле были хиппи, потому что стоит прочитать любой из их фэнзинов — они там анализируют всё до косточек, замученные, как бродяги, а ты в курсе, что по большей части они из богатых семей, хвастаются, что вот у них крыша протекает, что холодно, они мёрзнут, убивают всякую страсть к жизни наповал. Если панк станет студенческим бунтом для пачки дрочил, которые считают себя «андеграундом» или «альтернативой» и носят шляпы Мао, я лучше на хуй стану соулбоем.
Был парень, который приходил в паб, он не врубался в музыку, но однажды вечером указал мне, что на этих записях играет до фига женщин, и он был прав. Я нашёл фотографии тех, кого видел во плоти — Полин Мюррей, Сьюкси Сью, Поли Стирен, Дебби и Беки, Полин Блек, плюс группы типа the Slits, Innocents, Bodysnatchers, и я и не думал, что это хорошо для жёсткой музыки. Это правда, с самого начала там было много женщин, зато не было ни одной великой хиппи-феминистки или мужененавистницы, и это были не куколки в платьях с рюшечками, и сиськи у них не свисали, как на Странице 3 в «Sun». Это было естественно, и мы созрели, и в газетах писали и говорили про слабых женщин, но мы их не видели. Все девушки, которых мы знали, были резкие, и когда мы были детьми, они освоили секс раньше нас, трахались со старшими парнями, и телеги про девственницу в белом платье тоже оказались хуйнёй.
