Андрей Ханжин - Дождливые дни
Дождь гнался за мной через всю Белую Русь, но здесь, на границе с Малороссией, мне показалось, что я сумел сбежать от этой жидкой грусти. А может быть, это дождь сбежал от меня. Может быть я не убегал, а напротив — гнался за этой хмарью, за тёмным беспросветным небом, за непрекращающейся тоской… Гнался, как отчаянно разочарованный сталкер, которому так и не удалось привести в комнату исполнения желаний личность такого масштаба, такого Александра Ипсиланти, от замысла которого сбылись бы все надежды и желания всех несчастных людей. Нет, Ипсиланти мелковат, хотя и потряс Сашу Пушкина до встречи с заговорщиками из «Союза благоденствия». «Граф! Все мои стихи сожжены». Но не отыщешь в колонизированной толпе такого гиганта. И когда такие души сваливаются с Олимпа в наш животный мирок, то мы узнаём о рождении новой религии или о появлении отменяющей прошлые устои доктрины. И если бы я обладал даром истинной поэзии, мне всё равно не удалось бы выразить эту душераздирающую тоску по божеству. Лишь описал бы, как тычемся мы во тьме, слепые и чувственные.
Печальная история о том, как человек расплачивается собственной судьбой за чей-то — ему не известно чей — путь. Будущий путь. Случайный канатоходец на черте добра и зла. Что ж, бывает и так, что мелодичное ничтожество Россини дарит свою флейту великану Шопенгауэру, на которой философ музицирует ежедневно. Предметы и поступки не имеют никакого значения, пока к ним не прикоснётся дух. И вот человек, прокладывающий дорогу легенде.
Он пробирается сквозь невыносимые испытания, пропускает через себя, как через фильтр, такое количество боли и грязи, что сам почти уже не виден за этой болью и за этой грязью. И все это происходит с ним лишь оттого, что суть его жизни заключена в «прикрытии», в расчистке пути для кого — того, о ком он не узнает никогда. Лишь в утренних вспышках полусонного ясновидения улыбается ему синяя и безумно сексуальная Парвати. Он просто всасывает в себя весь негатив, как подвижная чёрная дыра, пожирает опасности, совершает необъяснимые преступления, истребляет себя и кажется сумасшедшим.
Тяжёлая влажность. Лето
В глазах дождевые капли
Так попадает в разум
Жижа пустых сомнений
Тлеет на сердце осень
Скоро сорвутся листья
Так попадает в душу
Искра грядущей жизни
Холод и звон асфальта
Скрип каблуков по снегу
Весь гороскоп сместился
И не видны созвездья
Только весна, как прежде,
Рвёт и швыряет кошкам
Прошлые наважденья
Снова цветут сады
Он снова продолжает движение. Бывает, что ему везёт… Но в то самое мгновенье, когда он ощущает прикосновение удачи — где-то на земле обязательно происходит большая беда, кто-то несет утраты. Может быть, страдает тот, для кого он пробивает штольню. Но как только у него начинается период сумерек и необоснованных мучений — он чувствует облегчение. Легкость бытия угнетает его. Страдания нужны ему для продолжения судьбы.
Идущий следом — его заложник. Но и сам он находится в пожизненном плену. В плену у женщины. Еще точнее — в плену утраченной любви. Цугцванг. Безысходность. Когда-то он был влюблен, дико, иначе не скажешь, дико влюблен в обычную с виду девушку с дьявольской отметиной над верней губой. Между ними пылала ничем не объяснимая, ни химией, ни арифметикой чудовищная, необузданная страсть. Они любили друг друга так, словно собирались немедленно покончить с собой. Они были связаны друг с другом, словно разнополые сиамские близнецы, сросшиеся сердцами и половыми органами. Непрекращающийся оргазм. И кроме этой испепеляющей и опустошающей души страсти, ничто их не связывало. Ничто. Ничто видимое.
Такая сложная инфернальная конструкция, чёртова юла, где иглой служит девушка, москвичка, прилежный офисный менеджер, поклонница умной Дианы Арбениной и глянцевой группы «Би-2». Девушка, держащая в своих ухоженных коготочках, чистильщика, проклятого бродягу, гангстера от скуки, сборщика вселенного мусора, бредущего в никуда…
Они давно расстались. Расстались навсегда. Их тела разрезал океан. Но коготки, впившиеся в шею коготки, всё еще душат любовью — тем страшным чувством, без которого он не может сдвинуться с места. А неподвижность есть его личная гибель. И он ищет как подыхающий от бессилия волк, ищет источник силы для последнего рывка. Ищет любовь. Ищет и знает, что не найдёт ее нигде и никогда. И смерть была бы избавлением. Но и смерти он лишен. Ограничен в собственных правах. Лишён до тех пор, пока не пройдет предназначенным путём до конца, до финала, до зеленого колодца, чтобы сгинуть… ради Неизвестного.
И он надеется, что неизвестное — это легенда о нём самом.
Поэтому — плевал я на украинских пограничников. Или я пройду, или начну стрелять. Ведь не всё ли равно, как и где завершится этот измотавший меня путь.
— Дмытро Хвайнштейн?
— Он самый.
— Чого пешком?
— Автостопом в Крым еду
— Чого у торбочке?
— Оружие, наркотики
— Мы шуток не зрозумием. Мериканьски гроши маешь?
— Есть немного.
— Ну… Скильке дашь?
— Стольник.
— Добре. Проходь, мил чоловик.
Я отошёл от границы почти на километр, пока Борисыч не перегородил обочину своей колымагой, гружённой тюрьмами для пернатых. Вспомнил! На среднем пальце левой руки у Борисыча мутно синел татуированный перстень «Дорога через малолетку». О подробностях я не расспрашивал. У каждого своя судьба.
Часам к десяти вечера он спокойно бы добрался до финального пункта своего дальнобойного вояжа — до Киева — Сбежавшей Невесты Городов Русских. Но ради меня, ради того, чтобы не бросать меня на ночной трассе, он готов был заночевать в трехэтажном мотеле под названием «Чернигов», где сауна и шальные девки, при въезде, разумеется, в Чернигов же.
Я отказался. Нет, мне удалось убедить трудноубеждаемого Борисыча, что ночь на асфальтовой нишке между киевской объездной и Полтавой — через Карловну — это как раз то приключение, о котором я грезил с младых ногтей, и вот оно — почти свершилось! Разве это гуманно, разрушать мечту… Борисыч крякнул, закурил и погнал КАМАЗ на Пирятин.
Пирятин, чёрт… Небольшое отступление, связанное именно с названием этого чудесного, но малозначащего населённого пункта. Шел 1990-ый год…
В одиночестве и скуке, в четырёхкомнатной Ксюхиной квартире, в Тушине, в Москве, в доме 42 по улице Свободы, бухал я приторный церковный «Кагор». Кагора был ящик, без полутора испитых уже пузырей. Грустил. Охватившая меня меланхолия была настолько чудовищной, что сподвигла на перелистывание одного из самых наискучнейших мировых бестселлеров — «Доктора Живаго» Пастернака. Кагор, конечно, выручал, но не настолько, чтобы слиться с накатывающимися волнами пассивно- творческого маразма, пенящимся под каждой строчкой вышеназванного шедевра. Жанр напряженной скуки. Хронический интеллигентский насморк автора передавался читателю буквально после прочтения первых абзацев. Страшно хотелось чихнуть и перекреститься. И даже кровавый Кагор действовал как-то непривычно, как-то по иному… Обволакивающе вязко.
В России, как всегда, шла гражданская война. Всякий насмерть бился против всякого, но, в общем — ни за что. Может быть — за улучшение жилищных условий. Андрей Живаго, как и все прочие Андреи, искал ускользающий смысл в стационарном бессмыслии происходящего. Кагор- своенравный проводник умышленно сводил с тропы, избегал ненужной встречи с генеральной линией повествования, акцентируя внимание на второстепенном, на географических названиях, например. Так по залитому креплёным вином полю моего мозга прошла озвученная Пастернаком борозда — литературный городишко Юрятин. Вцепился, блядь, как имя первой женщины. Где бы он мог находиться?
Немедленно был набран телефонный номер Димки Файнштейна — тогда еще не самого печального московского поэта, а просто хиппаря Бэрри, страдающего от надвигающегося кризиса романтики. Сам разговор дословной реконструкции не подлежит, но суть его сводилась, в общем, к следующему. «Юрятин, Юрятин… Нет, не помню такого местечка» — «Вот и я не могу вспомнить» — «А тебе зачем?» — «С Пастернаком связался. Желаю исследовать детали» — «Читаешь что ли?» — «Угу» — «С чем читаешь?» — «С Кагором. Хочешь, приеду? Вместе дочитаем» — «Валяй!».
И приехал.
Из Тушино в Гольяново.
На географической, равно как и на политической картах Советского Союза населенного пункта под названием Юрятин не обнаружилось. Посмотрели ещё — с тем же результатом. Попытались подключить к поискам интеллектуальную силу — Димкиного отца Лёву. Безрезультатно. Быстро установив практическую неразрешимость ситуации, Лёва испил две чайные чашки Кагору и удалился, уволочив за собой телефон на длинном шнуре. Юрятин не открывался. Зато обнаружился прежде не ведомый нам малороссийский городок под названием Пирятин. Обнаружив данный пункт, районного, видимо масштаба, мы, доцедив пятый батл, возжелали сию же секунду отправиться туда. В Пирятин то бишь.
