Андрей Ханжин - Дурак

Андрей Ханжин

Дурак

1.

«Бей первым.

Никогда не жди, пока тебя ударят. Запомни: бей первым. Бей изо всех сил, бей в нос, в пах, в горло… Не бойся, не убьешь. Дураки живучи, им всегда везет. Так что — бей. Не думай о последствиях, просто — бей. Думай только о следующем ударе, если не получится свалить сразу.

Отвлекающим кинь в лицо, кулаком, пятерней… И, с шагом — удар ногой в колено. Никто не устоит, ломающий удар. И — добивай. Никого не жалей, тебя никто жалеть не будет. Бей, бей, бей! Первым.»

Так говорил отец.

Вспышка памяти. Отчетливо. Фокус. Края размыты. Ему пять или шесть лет. Отец взял его с собой на охоту. Заволжские леса, просеченные бугристыми пустошами и глубокими извилистыми оврагами. На земле, по земле, из земли разбросаны, торчат, выступают выбеленные ветром кости — мослы, ребра, черепа — животных, сожранных волками.

Охота на волков.

Врезающийся с степь край леса перечерчен шпагатами с обмохренными языками ярко-алых тряпок. Флажки. Лесной волк не выходит за красное. Так принято между волками и людьми.

Ему, пяти или шестилетнему, уже отвратительны эти флажки, уже ненавистны охотники.

Отец.

«Возьми оружие в руки. Положи палец вот сюда. Руку расслабь. Отставь ногу. Целься…»

В лесу — грохот выстрелов, безошибочно определяемый звук. Убивают тех, кто не решился или не сумел выскочить из красной зоны. Убив, не хвастаются, не шумят. Молча — за лапы — забрасывают волчьи трупы за откинутый борт ГАЗ-53-его. По каждому хвосту — денежное вознаграждение.

Тут же водка «Экстра», несколько бутылок, молча — по стаканам. Отец прикладывается к горлышку. Два глубоких вдоха — и пустая бутылка летит в овраг. Преломленный винчестер на плече.

1971-й год.

Ему пять или шесть…

Он — Вячеслав Михайлов. Славик — дома. Славка — во дворе.

2.

Ему восемь лет.

Отец с матерью на кухне. Он слышит из комнаты их напряженный шепот. Мать, сквозь слезы:

— Они хотят выкинуть меня с кафедры… и вообще — из института. Это травля, понимаешь, травля!

— За что? — шепот отца густой, тяжелый. Славка будто бы чувствует запах табака от отцовских усов.

— За то, что я не такая, как они. Формально… Даже смешно! Кто-то… Знаю, ректор! Пустил слух, что я посещаю какую-то секту. Тайные молебны… бред! Будто бы на квартире у Кузьменко. Кузьменко они уже уничтожили. Ты знаешь, я рассказывала.

Молчание отца.

Славка сжимает кулачки в кровати. Впервые он осознает бессилие взрослых.

Мать:

— Как быть, Миш?…

Молчание. Мать знает, что никто не поможет. Работа была для нее религией, институт — храмом.

Страшное, бессильное молчание отца.

Все утро Славка точил во дворе перочинный ножик — «лисичку». Наточил. Резанул наотмашь по рябиновой ветке, ветка слетела, скошенная. Славке показалось, что деревце охнуло.

На трамвае доехал до института.

Вахтерша у входа.

— Куда, мальчик!

— К маме.

— А кто ма…

Третий этаж. Коридор. Электронное табло, новшество. Спрятался за углом. Вытирая платком под глазами, из кабинета выходит мать и замирает у окна. На ней темно-сиреневый костюм. На двери табличка: «Ректорат».

Мужчина в сером с отливом пиджаке, водолазка под кадык. Худощав. На лацкане ромб.

— Ты чей, маль…

Через мгновение в его ляжку впивается до бритвы отточенная «лисичка».

— Это тебе за маму!

Крики, хаос, топот в коридорах.

В поезде мать и сын. Нет больше ни родного города, ни института, ни квартиры, ни мужа.

Поезд уносит их в Москву — в никуда.

3.

Москва.

Мраморное кладбище несбывшихся желаний.

На двоих они снимают — за двадцать пять рублей в месяц — комнату в коммунальной квартире. Мать с утра до ночи подрабатывала частными переводами с английского. Давала уроки как репетитор. «Сенька — бери — мяч», «Эти — звери — нессесери».

Перебивались еле-еле.

Будущего нет.

Третий месяц мать лежит в клинике на Каширке.

Ему двенадцать лет.

У нее онкология.

Она обречена.

Славка ходит в школу возле Спартаковской площади, в 1-м Переведеновском переулке. Заводила класса — Володя Шовковский. У Володи в портфеле жвачка «Wrigley’s» и фотографии канадских хоккеистов, бизнес — он приторговывает среди старшеклассников.

Бобби Орр — 2 рубля.

Фил Эспозито — 3 рубля.

Пачка жвачки — 5 рублей.

Славка знает, что мать безнадежна. Она скрывает давно ему известное. Отец не приезжал к ним ни разу.

Шовковского Славка дождался за углом школы, возле футбольной площадки. Резко выбросил кулак в лицо, на шаге, массой, двинул в колено и, уже валящегося с ног, добил двумя размашистыми ударами в нос.

В карманах Шовковского оказалось шестьдесят семь рублей с мелочью.

Вечером Славка принес матери пакет марокканских апельсинов и зимние польские сапожки, на которые так вздыхала мать возле витрины обувного.

К тому времени — он уже знал — мать не могла ходить. Угасала с каждым часом. Не рыдала, не истерила, только тихо говорила ему:

— Сын, теперь ты один.

В школу он не вернулся. Знал, что сдадут в интернат.

Собирал мелочь в фонтанах.

Воровал в продуктовых магазинах.

Ночевал на лестнице у лифтового отделения, в доме по переулку Москвина. Отжимался на пальцах.

Мать умерла в апреле.

Возле ямы на Митинском кладбище стоял он, Славка Михайлов, еще — завотделением онкоцентра и два смурных гробовщика.

4.

Ему — 14, ей — 16.

Она его первая женщина. Бася. Полячка. Нет, полька. В огненно-рыжей лисьей шапке и в коротком черном полушубке из шкурки какого-то грызуна. Она шепчет ему о любви у входа в винный отдел Елисеевского гастронома. Падает мягкий пушистый снег. У нее светлые серые глаза с отраженными искрами фонарей в точечных зрачках. «Вечислав, коханый…» Он верит ей.

Желтый подземный свет и бурая снежная кашица на ступеньках перехода под мостовой имени Горького.

Эту жидкую кашицу на скользких ступенях он будет помнить всю жизнь… и увидит ее в последний миг, на Никитском — как самое счастливое впечатление.

Такси.

Они направляются к их общему знакомому фарцовщику Феликсу. У Феликса можно переночевать.

Она щекочет его ухо любовными полупризнаниями.

Он верит ей.

Феликс — небрежно — говорит ему: «У тебя туфтовые штаны, из колхоза. Я тебе фирмовый левис подарю, где-то на даче валяются».

Славка с трудом сдерживается, сжимая кулаки.

На полированном столике бутылка «Ахтамара».

Феликс предлагает тост…

Славка не прикасается к спиртному.

Бася шепчет: «За меня, за меня, коханый…»

Со злости он вливает в себя трехсотграммовый фужер.

Вертушка крутит «Supermax»: ай-я-я-яй — хрипло — вау-ва-вау-вау… ай-я-я-яй…

Он вырубается.

«Я увезу тебя в Самарканд, рыжая…»

Ночь.

Сушняк.

На кухню — с дивана, в комнате пусто. Кто-то расшнуровал его ботинки, чтоб ноги отдохнули. За стеклом кухонной двери — двое. На пол брошены пледы и покрывало. Бася обхватила Феликса ногами, ноги у нее тонкие, белые. Глаза в поволоке, в пепельнице истлевший окурок, она ебется с жадным остервенением, Феликс не успевает за ней, горит газ…

Впервые в жизни Славка не знает, как поступить.

Убить обоих?

За что?

За прощание с наивным детством.

Он прождал их до рассвета, выслушивая стоны польки — полячки, сидя в неудобном прямоугольном кресле. А когда из кухни на цыпочках выступил Феликс, Славка проломил ему голову вазой чешского стекла. На руке повис полузасохший гладиолус — отвратительный цветок.

Душащей обиды не стало.

Осталась только ненависть.

5.

В семнадцать лет все бессмертны.

Маришка Вереш из «Shocking blue» купила отель в Бельгии и превратилась в тусклую мещанку. Славка не может совместить в сознании: сжигающая душу музыка (он не знает английского, как ни старалась мать) и вдруг … отель — сардели туристов, жюльен с грибами, ворсяные ковры, стройнящие фигуру зеркала.

— Дерьмо все!

У Шмелькова на Коровинском шоссе он впервые услышал «Sex Pistols» и «The Clash».

Мир перевернулся.

Сдохли: Брежнев, Андропов, Черненко.

Выбросился из окна Стас Панкиш. Друг.

Обрез спортивной малокалиберной винтовки, украденной на стрельбище в Мытищах. Коробка патронов.

No future.

Простые ассоциации. Он ненавидит государство, убившее его мать. Он ненавидит государство, воспитавшее миллионы вурдалаков — активистов вечного порядка. Он просто ненавидит государство.

Анархия — это Сид Вишес.

Счастье — смерть в девятнадцать лет.

Деньги — кровь государства. Сейчас Славка перережет тончайший, ниточный капилляр в этом тучном, задыхающемся теле.

Инкассаторы — мужчина с оспяным лицом и женщина в желтом мохеровом берете — спокойно, слишком спокойно двинулись к бежевой «Волге».