Билл Драммонд - Дурная мудрость
Дверь поднялась, открывая проход. Билл, старый алкаш, полез за очередной бутылкой.
Что-то здесь изменилось. Нет! Всё изменилось.
Глава десятая
Сыновья Рогатого бога
Вездесущий снег ворвался в тоннель ледяной картечью и сбил нас с ног. Где-то на горизонте, среди черноты, мерцали слабые огоньки. В отдалении слышался грозный гул мощных моторов, эхо призрачных мессершмитов. Гул становился все громче, огни – все ярче. Целая россыпь огней. Штук восемьдесят, не меньше. И только потом до меня дошло, что это – свет фар. И он стремительно приближался к нам.
Басовый грохот моторов пробирал до самых глубин нутра, звук разрывал голову изнутри, закупоривая внутреннее пространство от уха до уха. Восемьдесят здоровенных парней – все в снегу, на огромных снежных мотоциклах, – влетели в тоннель и окружили нас плотным ревущим кольцом. Снежные байкеры. Железная дверь опустилась. Блядь. На байкерах были лыжные костюмы из потертой проклепанной черной кожи, украшенные металлическими черепами, крестами и свастикой. С широких плащей из оленьих шкур свисали сосульки. Длинные светлые бороды, заплетенные в косы и смазанные жиром. Зеркальные лыжные очки. Рогатые викинговские шлемы. На широких кожаных поясах висели громадные бензопилы, густо покрытые скандинавскими рунами и знаками германского рунического письма. Шипастые перчатки с крагами – выше локтей. Массивные ботинки – все в пряжках и молниях. Их лица были почти не видны, но те несколько дюймов кожи между обледенелыми бородами и широченными непроницаемыми очками были густо покрыты татуировкой в стиле маори.
Их железные кони были не менее устрашающими: под стать всадникам. Вместо передних колес – широкие лыжи, вместо задних – гусеницы, как у танков. Сиденья обтянуты оленьей кожей. С рулей свисают гремящие связки человеческих и звериных черепов. Хромированные выхлопные трубы украшены странными рунами очень тонкой работы. К задней части рамы крепятся флаги. На флагах – черная свастика в виде четырех молний, расходящихся из одной точки. Я узнал этот знак: точно такая же свастика была на щитах у Дороги Страха. Под свастикой – надпись готическим шрифтом, стилизованным под германское руническое письмо: «Сыновья Рогатого бога».
Самый высокий из этих ребят – я так понял, он был у них главный – поднял руку в шипастой перчатке. Оглушительный рев моторов мгновенно затих. Его рокочущие отголоски канули в черноту тоннеля. Мы с Биллом и Гимпо переминались с ноги на ногу, улыбались и нервно попукивали. Тишина, зловещая, как завтрак палача, заморозила время минут на пять. Предводитель этих громадных полярных людей снял свой рогатый шлем и сдвинул очки на лоб. Его взгляд был холодным и жестким, как трупное окоченение. Глаза – голубыми, как смерть. У него из ноздрей выбивался пар. В носу красовалось медное кольцо.
– Мое имя Рагнар. Мы – сыновья Рогатого бога. Мы все про вас знаем. – Его зычный глубокий голос вызывал ассоциации с подводной лодкой, что крадется по дну черного океана. – Погода плохая, ваша машина разбита. Вы останетесь с нами. – Это было не приглашение.
Три мотоцикла сломали строй и подрулили к нам. Никто не сказал ни слова, но было понятно, что нам надо сесть сзади. Рагнар что-то скомандовал своим парням: восемьдесят моторов завелись как один. Железная дверь поднялась. Четким строем, в клубах черного дыма, под оглушительный рев моторов, мы выехали в метель. Сыновья Рогатого бога продвигались сквозь вездесущую снежную бурю на ровной скорости в тридцать миль в час. От парня, с которым я ехал, воняло едким оленьим жиром.
Потом мы въехали в черный лес – призрачный хвойный собор под полной луной. Лесная дорога вывела нас на большую поляну.
Тишина и покой. Ни слепящей метели, ни зловещих ледяных скал, ни грозного черного моря. Только белые волны снежных холмов, омываемые мягким светом. Гимпо как-то притих. Теперь он не гонит как сумасшедший, а едет почтительно и аккуратно.
Я отложил свой блокнот и смотрю в окно. Небо переливается всеми цветами радуги. В жизни не видел такой красоты. У меня по щекам текут слезы. «За все заплачено сполна», – вот мое благодарение самому главному там, на небесах. Мне представляется, как я сижу на своем изможденном верблюде – тогда, 2000 лет назад, – я попал под грозу, я весь мокрый, мне страшно, мне холодно, я голодный, я сбился с пути, вокруг непроглядная ночь; и вдруг тучи на небе расходятся, и я вижу звезду. Она никуда не исчезла. Она сияет по-прежнему. Просто я слишком долго ее не видел и уже стал забывать. И вот сейчас это северное сияние… Как та звезда, показавшаяся из-за туч. Гимпо, не отрываясь, глядит на дорогу. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут. Полчаса. Наконец я вновь обретаю дар речи.
– Небо! Вы видели небо?! – я.
– Чего? – Гимпо.
– … – Z.
– Северное сияние. Вы выдели?! Гимпо, останови машину. Я хочу посмотреть. И вы тоже должны посмотреть. Z? Гимпо?
– Чего? – Гимпо.
– Нет! Не останавливайся! – Z.
Я затыкаюсь. Гимпо даже не притормозил. Какие-то они оба странные, напряженные. Все молчат. Z сидит на переднем сиденье, как застывшее изваяние, и смотрит прямо перед собой. Блин, да что с ним такое?! Он же всегда возбуждается на северное сияние. Гиперборейские зори приводят его в экстаз. Он даже дочку назвал Авророй, в честь богини утренней зари. Я открываю блокнот и пытаюсь записать впечатления последнего часа. Но у меня ничего не выходит.
Едем сквозь зимний лунный пейзаж. Северное сияние постепенно бледнеет, дорога выкручивается и вьется, опасность, похоже, уже не грозит. Я пытаюсь осмыслить недавние события, найти параллели с древней историей – превратить реальность в легенду, наполнить ее волшебством и магией… Блядь, что я такое несу?! Это и есть волшебство. Настоящее волшебство. А если мы с Z и Гимпо, с нашими потрепанными, замусоленными жизнями, бредем, «сами не зная, куда», без цели и четкой сюжетной линии, это еще не значит, что… Уступай место, Гомер. Пришли раздолбай от литературы. И когда вы вернемся домой, не дай бог, чтобы наши дражайшие Пенелопы не соблюли честь и верность.
«Мы едем, едем, едем», – как пел в свое время Ван Моррисон. Мне явственно слышится этот надрывный голос. Дорожная карта, разложенная на коленях, абсолютно бессмысленна на этом безбрежном заснеженном пустыре. Въезжаем на холм. Внизу мерцают огни. Дорога спускается вниз. Причал, освещенный подвесными фонариками. Маленький домик. Внутри горит свет – выливается в ночь из незанавешенных окон. Как декорация для фильма это смотрелось бы неубедительно, как кусочек реальности – очень даже.
Внутри тепло, даже жарко. Обогреватель работает на пределе. Есть горячая вода. На стене – расписание паромов на трех языках. Но английского расписания нет. Но нам без разницы, потому что мы все равно не знаем, где мы. И куда ходят эти паромы. Мы смеемся, умываемся горячей водой. Z закуривает. Я пью минералку. Гимпо ложится на стол. Стол большой – Гимпо вытягивается в полный рост. Вообще-то надо решать, что делать дальше. Но нам не хочется думать о грустном.
Ночь взрывается жутким грохотом. Один раз, второй… Мы выбегаем из домика. Огромный морской паром подходит к причалу. Один борт опускается, и получается въезд. Быстренько загружаемся в «Эскорт». Отблески света из иллюминаторов дрожат на воде. Мы въезжаем на палубу, как будто в летающую тарелку. Как Ричард Дрейфус в конце «Близких контактов третьей степени», когда он уходит с пришельцами. Непонятно откуда, вдруг появляется грузовик с прицепом и тоже въезжает на паром. К нам подходит матрос. Гимпо, у которого все под контролем, покупает билеты. Здесь никто не говорит по-английски. Так что мы даже не знаем, куда мы едем. Паром отходит от причала.
Поднимаемся по пустым лестницам. Спертый воздух, дизельные пары. Выцветшая, облупившаяся краска на стенах. Часов у нас нет, но, судя по ощущениям, уже очень поздно. Находим буфет. За стойкой – радушная улыбчивая буфетчица. Которая тоже не говорит по-английски. Пива нет, Z обломался. Я, кстати, тоже. (Мне хотелось тушеного мяса с картофельным пюре.) Пластиковые стаканчики, чуть тепленькая водичка, чай в пакетиках, заскорузлые бутербродики с сыром и корнишонами, пыльные пирожки с яблоками.
Гимпо набирает целый поднос этой несъедобной жути. Z открывает бутылку «Синей этикетки», которую прихватил с собой из машины. Мы с Гимпо заводим беседу, но стараемся не касаться вопросов типа «Куда, бляди ради, мы едем?». У меня в голове все кипит и бурлит. Я вспоминаю события и впечатления последних часов: отчаяние у незамерзшего океана, страх в снежную бурю, странный, загадочный символизм тоннеля, к которому нас привела дорога, не обозначенная на карте, северное сияние – чудо, возродившее во мне веру…
Вы мне, наверное, не поверите. Я и сам-то себе не верю. Гимпо пошел прогуляться. Z весь трясется, пытается что-то мне объяснить. Я не понимаю ни слова. Он смеется. Я тоже смеюсь. А чего мы смеемся? Z признается. Он был уверен, что мы умрем и что нам с Гимпо просто не хватило ума осознать всю серьезность жестокой реальности, а вот он понимал, что сейчас мы умрем, и хотел лишь одного – позвонить людям, которых он любит, и попросить у них прощения за все те гадости, которые он им сделал, и сказать им, что он их любит, всем своим существом. Z говорит это искренне. Меня даже немного смущает такой всплеск эмоций. Я возвращаюсь к своим запискам.
