Чарльз Буковски - Музыка горячей воды (Hot Water Music)
– Мы его не ограничиваем,- сказала Дженис. Мечтательно оглядела горы.- Раньше мы там катались на лошадях. Боролись с застройщиками. А теперь внешний мир подкрадывается все ближе. Но здесь все равно очень славно. Свою книгу «Птица на взлете, волшебный хор» я написала, когда упала с лошади и сломала ногу.
– Да, я помню,- ответил Тони.
– А мамонтовое дерево я посадила двадцать пять лет назад,- показала она.- Наш дом тогда был здесь единственный, но все меняется, верно? Особенно поэзия. Столько нового, волнующего. И, опять же, столько ужасного барахла.
Мы опять зашли внутрь, и Дженис налила нам кофе. Мы сидели и пили его. Я спросил, кто ее любимые поэты. Дженис быстро перечислила тех, кто помоложе: Сандра Меррилл, Синтия Уэстфолл, Роберта Лоуэлл, сестра Сара Норберт и Эдриан Пур.
– Первое стихотворение я написала в начальной школе – на День матери. Учительнице так понравилось, что она меня попросила прочесть его перед всем классом.
– Ваше первое поэтическое чтение, а? Дженис рассмеялась:
– Да, можно так сказать. Мне очень не хватает родителей. Их уже больше двадцати лет нет в живых.
– Необычайно.
– Нет ничего необычайного в любви. Родилась она в городке Хантингтон-Бич, всю
жизнь прожила на Западном побережье. Ее отец работал полицейским. Дженис начала писать сонеты в старших классах, где ей повезло учиться у Инее Клэр Дики.
– Она обучила меня дисциплине поэтической формы.
Дженис налила еще кофе.
– Я всегда хотела стать поэтом всерьез. В Стэнфорде я училась у Айвора Саммерза. Первая публикация у меня состоялась в «Антологии западных поэтов», которую Саммерз составил.- Саммерз оказал на нее глубочайшее влияние – поначалу. У Саммерза была хорошая группа: Эшберри Чарл-тон, Уэбдон Уилбёр и Мэри Кэзер Хендерсон.
А потом Дженис откололась и присоединилась к поэтам «длинной строки».
Она училась на юридическом, параллельно изучала поэзию. После окончания работала секретарем суда. В начале сороковых – «в то темное, трагическое военное время» – вышла за своего возлюбленного из старших классов. Муж ее был пожарным.
– И я эволюционировала в домохозяйку-поэтессу.
– Ванная у вас есть? – спросил я.
– Дверь слева.
Я зашел в ванную, а Тони кружил над Дженис и щелкал свои снимки. Я помочился, хорошенько хлебнул водки. Застегнул ширинку, вышел из ванной и снова сел.
В конце сороковых стихи Дженис Олтрис зацвели во множестве изданий. Ее первую книгу «Я повелеваю всему зеленеть» напечатал Алан Суиллаут. За ней вышла «Птица, птица, птица, никогда не умирай» – тоже у Суиллаута.
– Я вернулась в школу,-продолжала Дженис- В Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Получила магистерскую по журналистике и магистерскую по филологии. На следующий год защитила диссертацию по филологии и с начала шестидесятых преподавала английский язык и творческое письмо здесь, в университете штата.
Стены Дженис украшало множество наград: серебряная медаль лос-анджелесского Клуба Тлей за ее стихотворение «Тинтелла»; диплом за первое место от поэтической группы «Магнетитовая гора» за стихотворение «Мудрый барабанщик». И множество других призов и наград. Дженис подошла к столу и вытащила то, что у нее было в работе. Прочла нам несколько поэм. Поэмы свидетельствовали о внушительном развитии таланта. Я спросил, как она относится к современной поэтической сцене.
– Их так много – ответила она,- тех, кто называет себя поэтами. Но у них нет ни образования, ни чувства к собственному ремеслу. Дикари захватили замок. Нет мастерства, нет неравнодушия – они требуют одного: чтобы их приняли. К тому же все эти новые поэты явно восхищаются лишь друг другом. Меня это тревожит, и я об этом говорила со множеством своих друзей-поэтов. Молодой поэт вроде бы считает, будто ему нужны лишь пишущая машинка да несколько листков бумаги. Они не готовы, у них вообще нет никакой подготовки.
– Видимо, нет,- сказал я.- Тони, тебе уже хватит снимков?
– Ага,- ответил Тони.
– И меня еще вот что беспокоит,- сказала Дженис- Поэтам восточного истеблишмента достается слишком много наград и стипендий. А западных поэтов не замечают.
– Может, восточные поэты лучше? – поинтересовался я.
– Я совершенно определенно так не считаю.
– Что ж,- сказал я,- полагаю, нам пора. Один последний вопрос. Как вы начинаете писать стихотворение?
Она помедлила. Длинные пальцы бережно поглаживали толстую обивку кресла. Заходившее солнце через окно бросало долгие тени в комнату. Заговорила Дженис медленно, будто во сне:
– Я начинаю чувствовать стихотворение издали. Оно подступает ко мне, как кошка по коврику. Мягко, но без презрения. И так – семь-восемь дней. Я становлюсь восхитительно взволнована, возбуждена, это такое особенное чувство. Я знаю – стихотворение где-то здесь, и вдруг оно накатывает порывом, и все так легко, так легко. Торжество творения стиха – такое царственное, такое возвышенное!
Я выключил магнитофон.
– Спасибо, Дженис, я пришлю вам экземпляры интервью, когда его напечатают.
– Надеюсь, все получилось.
– По-моему, все прошло вполне здорово.
Она проводила нас до дверей. Мы с Тони спустились по склону к машине. Один раз я обернулся. Она стояла в дверях. Я помахал. Дженис улыбнулась и помахала в ответ. Мы сели в машину, свернули за поворот, я заглушил мотор и свинтил колпачок с бутылки водки.
– Оставь хлебнуть,- сказал Тони.
Я дернул из горла и оставил ему хлебнуть.
Тони выбросил бутылку в окно. Мы отъехали, быстро спустились с гор. Ну чего, лучше, чем работать на автомойке. Теперь надо лишь перепечатать с пленки и выбрать два-три снимка. Спустились в аккурат к часу пик. Везет строго как утопленникам. Могли бы гораздо лучше подгадать.
Холодная ночь
Лесли брел под пальмами. Переступил через собачью какашку. В Восточном Голливуде было 10.15 вечера. В этот день рынок поднялся на 22 пункта, и эксперты не могли объяснить почему. Гораздо лучше экспертам удавалось объяснять, когда рынок падал. От обреченности было им счастье. В Восточном Голливуде стояли холода. Лесли застегнул верхнюю пуговицу куртки и поежился. И чуть сгорбился от зябкого воздуха.
К нему подошел человечек в серой фетровой шляпе. Лицо у человечка было как морда арбуза, без всякого выражения. Лесли вытащил сигарету и заступил человечку дорогу. Тому было лет 45, где-то пять футов шесть дюймов, фунтов 140 весу.
– Спички не найдется, сэр? – спросил Лесли у человечка.
– Да-да…
Человечек сунул руку в карман, и в этот миг Лесли дал ему коленом в промежность. Человечек хрюкнул и согнулся, а Лесли двинул ему кулаком за ухо. Когда тот упал, Лесли опустился на колени и перекатил его, вытащил нож и под холодным лунным светом Восточного Голливуда перерезал человечку глотку.
Все это было очень странно. Будто в полузабытом сне. Лесли не очень соображал, взаправду это происходит или же нет. Кровь сначала вроде как сомневалась – была лишь глубокая рана,- а потом хлынула. В отвращении Лесли отпрянул. Встал, отошел. Потом вернулся, сунул руку человечку в карман, нашел книжку спичек, выпрямился, закурил и пошел по улице к своей квартире. Лесли вечно не хватало спичек – людям, наверно, вообще спичек недостает. Спичек и шариковых ручек…
Лесли сел, налив себе скотча с водой. По радио передавали Коупленда*. Что ж, Коупленд не фонтан, но всяко лучше Синатры. Дают – бери, бьют – беги. Так ему всегда старик говорил. Ну и на хуй старика. На хуй всех ебанутых христосиков. И Билли Грэма** тоже на хую вертеть его заскорузлым выхлопом.
* Джордж Коупленд (1882-1971) – американский классический пианист, пропагандист творчества Клода Дебюсси.
** Уильям Фрэнклин Грэм (р. 1918) – американский христианский евангелист и телепроповедник.
В дверь постучали. Пришел Сынок – светловолосый парнишка, живший через двор от Лесли. Сынок был наполовину человек, наполовину елдак, и ему было непросто. У большинства крупнохуих возникают сложности, когда ебля окончена. Однако Сынок был приятнее прочих: мягкий, нежный, мозги тоже есть. А иногда и острил удачно.
– Слышь, Лесли, я хочу с тобой несколько минут поговорить.
– Валяй. Но, блядь, я устал. Весь день был на скачках.
– Скверно, а?
– Когда вернулся потом на стоянку, обнаружил, что какой-то сукин сын выбирался оттуда и ободрал мне бампер. Та же самая тупая срань, снова и снова, понимаешь?
– А с лошадками как?
– Выиграл двести восемьдесят долларов. Но устал.
– Ладно, я ненадолго.
– Хорошо. Что такое? Старуха? Чего ты ей не пропишешь по первое число? Обоим же станет лучше.
– Не, со старухой порядок. Просто… блядь, не знаю. Все, понимаешь? Вообще, по-моему, никуда приткнуться не могу. Начать даже не выходит. Все заперто. Все карты разобрали.
– Ешь, нашел чем удивить. Жизнь – игра в одни ворота. Но тебе же всего двадцать семь, может, еще повезет как-то.
