Gerechtigkeit (СИ) - Гробокоп Александер

— Самый что ни на есть делегированный синдром Мюнхгаузена, — забывшись, произносит Бенджамин вслух и подразумевает при этом неутешительную ситуацию с матерью. — Вообще-то это статья.

— Что? — не сразу отзывается Иден, стряхивая с себя накатившую за время паузы дрему. Бенджамин морщит нос и отвечает с легким раздражением:

— Да первый же раздел о несовершеннолетних от тридцать третьего с поправкой от семьдесят пятого, — но потом спохватывается, наткнувшись на растерянный взгляд брата, и в смущении думает, что в последнее время, кажется, работает слишком много. — Говорю, съел бы ты хоть что-нибудь. Тебе б не повредило.

— Я не голоден, — говорит Иден, глянув в нетронутую овсянку, и омрачается слабой тенью досады оттого, что такое халатное обращение с едой не преминет в очередной раз затесаться в обходные журналы, а значит, в ближайшее время следует помимо расчудесных забав с электричеством ожидать и других оздоровительных процедур. — Как его там, — с усилием припоминает он по ассоциации с этими процедурами. — Назогастральный зонд?

— А? — хмурится Бенджамин, заинтересовавшись, и Иден терпеливо повторяет:

— Назогастральный зонд. Я не голоден.

— Прекрасно, — говорит Бенджамин аккуратно, совершая над собой новое усилие для того, чтоб не выразить ничего лишнего, и в желании куда-нибудь от всего этого деться предлагает. — В сад прогуляться не хочешь? Погода там сегодня такая, что хоть не заходи, сам видишь.

— Да я-то, допустим, хочу, — начинает Иден и умолкает в нерешительности, с сомнением глядя на брата и недоумевая, как этот прискорбный нюанс следует подавать. Собирается с духом и начинает снова. — Я-то, может, и хочу, но понимаешь, какая штука...

— Какая еще штука? — подбадривает Бенджамин, так как он снова умолк, и Иден вдруг ловит себя на каком-то фоновом, гнусном нетерпении, с которым, оказывается, ждет втихаря, когда брат устанет уже наконец здесь торчать, пялиться, препятствовать сну и делать вид, что все происходящее его как-то касается, когда он свалит обратно туда, откуда пришел, во все те места, про которые Иден знает, но вспомнить не может, надежно огражденный от них непроглядным двойным слоем стекловаты с электрическим беспамятством, и потому мир, откуда явился Бенджамин, не представляется ему никак, это просто такое абстрактное место, где тот ведет свою абстрактную жизнь, и неясно, что ему вообще здесь понадобилось, вероятно, очистка совести, при мысли об этом Иден мрачнеет, терзаясь вдобавок неотступной головной болью, и говорит неохотно:

— Да такая, что я сам никуда особенно прогуляться не могу. Встать, конечно, встану, но беда с садом в том, что там нет стен и ничего такого, а гулять под руку с любым из этих выродков или в колясочке кататься мне как-то не улыбается.

          Этим он желает сказать, что масштабы шаткости в результате сочетания гальванизации и лекарств превосходят все ожидания, что способность передвигаться самостоятельно, без помощи персонала и подручных предметов, эти еженедельные визиты к волшебнику-электрику отшибают почти так же начисто, как память, которую после каждого раза приходится невероятным трудом склеивать воедино, как какую-то паршивую чашку, нужную лишь затем, чтобы было что ронять заново, да только вдаваться в такие неприятные подробности скучно, сложно и утомительно, а он и без того утомился всей этой дивной процедурой внеочередного посещения уже достаточно. Однако Бенджамину и краткой версии, похоже, хватило, от нее с ним происходит вдруг нечто странное, от чего он запускает в свою безупречно уложенную стрижку длиннопалую кисть и какое-то время неподвижно так сидит, а потом говорит:

— Блядь, — Иден фыркает в ответ прежде, чем осознает, что же тут смешного, а смешного тут то, что Бенджи, этот пример для подражанья, вежливый чистоплюй, кажется, в жизни не ругался, хотя точно этого припомнить Иден, конечно, сейчас не способен. Бенджамин опускает руку, а вместе с ней весь свой наглаженный имидж, оставаясь растрепанным и расстроенным, растерянным и раздраженным, нервным движением он одергивает манжет своей безупречной белой рубашки и вскакивает, внезапно начиная куда-то спешить, говорит. — Всё, — уже обходит стол, чтобы приблизиться к Идену сбоку, и помимо воли замечает, как младшенький, невзирая на всю свою непреодолимую сонливость, настораживается просто оттого, что к нему приближаются, весь целиком напрягается, сам того не замечая, рефлекторно, Бенджамин очень хорошо знает, отчего это, по работе слишком часто встречал людей, которых систематически бьют, чтоб не знать, и потому лишь сильнее торопится, говорит. — Можешь встать — вставай, мы уходим.

— Как это мы уходим, — без всякого интереса отзывается Иден, не двигаясь с места, так как эта фраза для него не несет ровно никакого смысла, Бенджамин с досады цыкает, поясняет:

— Как можно дальше отсюда, — и, не в силах дождаться неспешной реакции своего апатичного собеседника, сам хватает его за плечо, тянет вверх, насильно поднимая со стула, отчего стул с грохотом падает, а Бенджамин походя поражается, каким худым оказывается под просторным рукавом пижамки плечо брата, вокруг него пальцы сомкнуть труда не составит, хотя еще зимой тот же Иден, пожалуй, мог бы при желании ему, Бенджамину, здорово навалять, несмотря на разницу в росте, благо, сил и боеготовности у него было хоть отбавляй. Эта разница в росте сильно мешает поскорее его отсюда уволочь, проще было бы взять на руки и унести, как принцессу, но Бенджамин отлично знает, что такого обращения полоумный младшенький со своей непомерной гордостью ему по гроб жизни не простит, и потому просто терпеливо ведет его за плечи к выходу, медленно, потому что ходьба и впрямь дается непросто, к тому же Иден смеется с каждым шагом все сильнее, развлекаясь этим нелепым представлением достаточно, чтобы даже про сон на секундочку позабыть, говорит:

— Да ты что же, всерьез думаешь, меня отсюда кто-то выпустит, что ли? Смотри, посадят тебя за такие вольности в буйное, а то и чего похуже, и будет у нее в итоге два тотенкопфа там, где хватило бы и одного. Ты этого, что ли, добиться хочешь? И вообще, что ты так разволновался вдруг, это же мой краш-тест, в конце концов, только мой, а не твой и ничей больше, и если я его завалил, то это ее проблема, значит, нужно было лучше стараться, делать на совесть, а не как попало, спустя рукава, а…

— Заткнись, пожалуйста, — перебивает Бенджамин, которому эти туманные излияния мешают отслеживать обратный маршрут, чтоб не заблудиться опять в бесконечных деревянных коридорах, поворотах, передержках, спусках, подъемах, бродячих зомби, из которых он смог выпутаться по дороге сюда лишь с помощью врача, и не какого-нибудь, а главного, с которым побеседовал заодно, как положено, и сквозь весь этот сложный лабиринт он стремительно волочет теперь Идена, так что тот не вполне поспевает, быстро растратив дыхание, спотыкается, виснет у него на шее и говорит: