Gerechtigkeit (СИ) - Гробокоп Александер

Со слов директрисы закономерно получается, что вовсе никакого кризиса в ситуации нет, — тут она берет на себя смелость намекнуть Луизе, что адекватно оценить состояние пациента способен только квалифицированный врач — и что электроконвульсивная терапия давно и надежно зарекомендовала себя как эффективное средство в борьбе с депрессией и вытекающей из нее анорексией, тем более, что курс данному больному назначен пустяковый, всего-то пять сеансов, минимальный курс, а высказывание госпожи Лерой о несообразности применения подобных мер по отношению к несовершеннолетним вовсе не имеет смысла, так как пациент достиг совершеннолетия еще на прошлой неделе, между прочим, до того, как ответственное за него лицо в письменной форме предоставило свое согласие на применение этих мер, ведь и согласие тоже имеется, но показать этот документ госпожа Гарриет-Лэнгли не имеет права, так как содержится в нем все та же конфиденциальная информация о личных данных, и доступ к подобным документам имеют лишь родственники больного или его супруга, которой госпожа Лерой, кажется, не является.

Она продолжает говорить, на глазах восстанавливая пошатнувшееся равновесие, все прочнее опираясь на испытанные костылики формалистики, и за раненое достоинство мстит Луизе тем, что наотрез отказывается от взятки, при одном ее упоминании делая большие и испуганные глаза, как будто этот зверинец когда-либо на своем веку служил какой угодно иной цели, кроме платного погребения заживо неугодных родных и близких, и продавать всякие преступные операции для нее так уж чуждо. Луиза предлагает деньги сперва в обмен на немедленную выписку данного пациента на свободу, затем — за разглашение имен “ответственных лиц” и их контактов, наконец — за предотвращение дальнейшего лечения, но потом устает окончательно и умолкает, позволяя директрисе тешиться иллюзией своей победы.

Охладив свой пыл в бездонной трясине канцелярщины, Луиза в очередной раз мысленно благодарит отца, на сей раз за уроки в ведении дел, когда он брал на себя труд разъяснять своей тупоголовой Мыши, что подобные конторы сами себя выедают помаленьку изнутри, так как общее их гниение подразумевает гниение на каждом отдельно взятом этапе, а следовательно, разить нужно их же оружием, наводя дальнейший раздрай, разить в ту самую честь, принятую среди воров, из-за которой одна рука не ведает, что делает другая. Потому Луиза прощается, всем своим видом стараясь показать госпоже Гарриет-Лэнгли, что убедилась в правомерности происходящего и раскаялась в своем безрассудном поведении, а после расставания с оной преспокойно направляется назад, в кабинеты, где уже успела побывать прежде.

Из-за устроенной ранее драмы положенные суммы приходится удваивать, дабы умаслить поврежденное самолюбие врачей, сестер, братьев, санитаров и прочих нянечек, и от этого умасливания заведомо презренных каторжников, швайнов и швулей ее собственное самолюбие вскоре начинает ныть, как больной зуб. Однако Луиза мужественно терпит и не сдается, и рано или поздно ее усилия начинают приносить какие-никакие плоды.

В частности, доктор Мильтон щедрится-таки на намек о том, что фамилия Блэк подразумевает графа Блэка, то есть не того, который коневод, а того, который судья, известный и уважаемый, хотя сам он за прошедшие четыре месяца в стенах лечебницы замечен не был, появляется здесь только его жена, очень набожная и довольно эксцентричная дама. После долгих и упоенных раздумий сдается и доктор Томпсон, в чьих руках сосредоточена власть над лекарственной диетой Идена, в обмен на внушительную сумму соглашаясь убавить антипсихотики, хотя и не отменить их насовсем, потому что резкая отмена таких серьезных препаратов, по ее мнению, грозит вредом здоровью едва ли не большим, чем само назначение.

Единственное, чего Луизе победить не удается никакими средствами, даже самыми лестными и занебесными — это непосредственно электросудорожная терапия, ее курс подобен курсу Титаника, неотвратимо идущего на айсберг, и объясняется это, по их словам, тем, что пациент действительно ничего не ест, а данную разновидность терапии действительно в таких случаях применяют, хотя от Луизы упорно ускользает, каким образом гальванизация больного призвана возбудить в нем аппетит и прочую любовь к жизни, ведь не от севшего же аккумулятора он, в конце концов, отказывается есть. Врачи не видят в этом методе ничего особенно страшного, все в один голос повторяют, что пять сеансов — это пустяки, и Луизе, несведущей в тонкостях лечебного дела, приходится прикусывать губу, чтобы не предложить каждому из них пять раз сунуть в розетку столовую вилку и на своей шкуре убедиться, пустяки это или нет. Однако же она справляется с собой; к тому моменту, когда все доступные меры предприняты, на улице воцаряется уже глубокий вечер — ароматный, пронизанный расцветом вечер позднего апреля, а Луиза к тому времени так измотана, что не имеет сил оценить достигнутые успехи, их масштабы и прогнозы, а может только забиться в свое верное ореховое вольво, запереться в его надежной кожаной утробе и устало закурить. Еще какое-то время она проводит на стоянке, наслаждаясь тишиной, задумчиво затягивается сигаретой, размышляя над завтрашним днем, старается заранее вообразить предстоящее посещение суда и предвкушает, как будет сейчас снимать номер в ближайшем придорожном мотеле, чтобы не тратить четыре с половиной часа на путь до своего дома, тем более что пролегает этот путь через весь город с его парализованным в вечернее время трафиком. Затем она открывает окно, для чего приходится со скрипом вертеть тугую металлическую ручку, щелчком выбрасывает на асфальт больничной стоянки непогашенный окурок и уезжает.

<p align="center">

<p align="center">

***

С наступлением мая все зарешеченные окна в столовой настежь распахивают в попытках вытравить оттуда извечную кисло-тошную смесь запахов больничной еды, заменив ее на пьянящий аромат повсеместного цветения, которым напитан необычно жаркий для этого времени ветер. Май воцаряется решительно и мощно, наступает по всем фронтам, заполняет сад до боли яркими оттенками, май снаружи обнажен и похотлив, как всегда, назло смерти полон одурелой бесконечности, истерической свежести, жизнь там разливается зеленым морем нежной листвы, разгорается в каждой изумрудной травинке, светится в сочных лепестках тюльпанов и нарциссов, полупрозрачных, как девичьи ушки в проходящих солнечных лучах.

 Молодой человек, который появляется в просторном помещении кафельной столовой и уверенным шагом пересекает ее шахматное пространство, лавируя между одноногими пластиковыми столиками, пронизан этой майской свежестью, до краев полон сил, прозрачных и безмятежных, будто чистая озерная вода в безветреный день, и оттого резко контрастирует с местным окружением, выделяясь на фоне обычных обитателей зверинца, сползшихся и приволоченных в столовую, тем более что время для визитов неположенное, и потому совсем непонятно, как он здесь очутился. Молодой человек высок и строен, одет с иголочки и гладко выбрит, его аккуратно подстриженные светлые волосы разделены безупречным пробором, а серо-голубые глаза полны власти, привычной и ручной, какую он привык употреблять в быту ежедневно.