Джон Кинг - Человеческий панк
— Ну что, пошли, — говорит мне один из санитаров, когда мы подъехали, — твой друг будет жить, сейчас ещё посмотрим, всё ли в порядке с тобой.
Следующие две недели тянутся медленно. Каждое утро, кроме воскресного, езжу на работу, в автобусе размышляю, выживет ли Смайлз, что будет дальше, и даже блондинка в красных чулках меня больше не волнует. Когда мы проезжаем мимо газового завода, стараюсь не смотреть на канал и думать о чём-нибудь другом. Смайлз в коме. Он так и не пришёл в себя. Вот мы мчимся в госпиталь, вот его перекладывают на каталку, завозят в лифт, он исчезает в недрах больницы, вот перед моим носом захлопываются двери — и всё. Я отвечаю на вопросы полицейских, доктор осматривает меня, появляются Тони и его отец, я им тоже рассказываю, что случилось, потом полицейские отвозят меня домой. Смайлз — вот кто серьёзно влип. Я везунчик, как говорится, пронесло, а Смайлз между жизнью и смертью — и никто не знает, что делать. Прихожу в госпиталь на следующий день, и Сталин рассказывает мне, как пережить плохие времена. Надо всё время чем-нибудь заниматься — вот что он понял. Все годы он работает сверхурочно, чтобы не оставалось сил вспоминать, как жена перерезала себе вены. Само собой, он зарабатывает деньги, но главная цель — работать до беспамятства. Забыть её он не может, и если бы не мальчики, он бы давно ушёл вслед за ней. Он думает о ней каждый день, разговаривает с ней, вспоминает, как они жили, о чём мечтали, как надеялись, что счастье — вот оно, за углом. Он знает, что был слишком суров с мальчиками, но, может быть, у него будет шанс всё исправить. Взрослые ведь тоже могут ошибаться. Мне его жалко, он говорит, а я смотрю в пол. Начинаю понимать, что он должен чувствовать. Не смогу относиться к нему по-прежнему. Так же как Майор никогда уже не будет для меня просто психом. Сталин рассказывает, что если ты встречаешь ту, единственную — считай, жизнь удалась, а вот его любовь покончила с собой, и никто не сможет её заменить. Так же и с друзьями. Настоящие друзья, на всю жизнь, — редкая удача.
Тони времени даром не теряет и прямо на следующий день отправляется к Уэллсу с бейсбольной битой, но те уже за решёткой. Их выпустили на поруки, но прежде старый судья предупредил Тони, что его посадят за компанию, если он будет мстить. За ним следят, и Тони говорит, что подождёт, пока дело не решится в суде. Но он всё равно с ними разделается, особенно с Уэллсом. Тони понимает, что пока Смайлзу так плохо, ему никак нельзя за решётку, и так проблем хватает. Они с отцом по очереди дежурят у Смайлза, ждут, когда тот очнётся, и это делает их ближе, почти настоящая семья, и в ней Тони — главный, опора для отца.
По совету Сталина, урабатываюсь в саду до посинения, прячусь от людей и наполняю ящик за ящиком, даже не греюсь на солнце, глядя в небо и лопая вишни. Игрушки кончились, вот вам реальность во всей красе. К вечеру я даже думать не могу от усталости. Каждый день хожу в больницу, гляжу на Смайлза, привязанного к машинам, на трубки в носу, на припухшие веки, посиневшие губы, отёчное лицо, похожее на прелое яблоко. Запах только другой — чистый, химический, но запах прелых фруктов всё-таки лучше. Вокруг суетятся медсестры, но тем не менее находят минутку сказать мне, что всё будет хорошо, главное — верить и не унывать. Меня уже узнают.
Тони рассказывает мне о тревогах врачей — если, то есть когда Смайлз выйдет из комы, придётся ещё лечить последствия долгого пребывания под водой, долгой нехватки воздуха. Речь идёт о повреждении мозга, но никто прямо не говорит. Однажды я вижу, как доктор втыкает иглу в вену Смайлза и вливает какой-то раствор. Всё, что мы можем — надеяться на специалистов. Если в палате Тони и Сталин, я быстро ухожу, чтобы не путаться под ногами. Иногда я сижу долго, смотрю на Смайлза, пью чай и не знаю, что мне делать. Сталин превращается в настоящую размазню. Один раз обнимает меня и говорит, что никогда не забудет, что я пытался спасти его сына. Именно, что пытался — а ведь мог бы спасти на самом деле.
По вечерам никуда не хожу, пялюсь в ящик с отцом и мамой или слушаю музыку в своей комнате, или радио, всякую ерунду типа ток-шоу — и думаю о том, каким же одиноким нужно быть, чтобы звонить на радио и выкладывать свои секреты чужим людям. Пластинки не ставлю. Однажды зашли Крис и Дэйв, мы выпили целую бутылку водки, а Крис даже не запьянел, как раньше бывало.
Уэллса с компанией обвиняют в покушении на убийство, а Майор будет главным свидетелем. Дэйв думает, что Майор ждёт с нетерпением, а Крис гадает, сколько им дадут. Однажды вечером я отправляюсь к Майору сказать спасибо за то, что вытащил нас из воды, но его мать не пускает меня, сквозь дверную цепочку шипит про неподкупность свидетеля и всё такое. Я прошу передать ему нашу благодарность, и она расплывается в улыбке, говоря, какой замечательный у неё сын, лучший из лучших, её гордость и радость.
Если Смайлз умрёт, им предъявят обвинение в убийстве, а один политик говорил недавно по телеку, что за терроризм и убийство снова будут вешать. Смайлз может умереть в любой момент. Я тоже мог бы. Но месть имеет смысл, только если ты остался жив и знаешь, что отомстил, а ещё я всё время думаю, что Уэллс и те парни не хотели нас утопить — правда, я всё равно их ненавижу. По телеку какой-то мужик вопит и вопит, рожа красная, глаза выпученные, отец вопит в ответ, мать советует просто переключить канал и не мучить себя. Мысль о повешении застревает в голове — как заезженная пластинка на одной дорожке. Прямо вестерн — палач накидывает верёвку Уэллсу на шею, судорожно дёргаются ноги, здравствуй, смерть — и Джон Уэйн отправляется навстречу заходящему солнцу. Конечно, я никогда не забуду, как страшно под водой, когда не знаешь, где низ, где верх, понимаешь, что тонешь, и бьёшься в панике. Врагу не пожелаю пережить такое, вот почему я за повешение. Может, они были бухие и ничего не соображали. А может, они думали, что мы просто выплывем, и всё.
Я помню, как Уэллс сорвал значок с куртки Смайлза и ударил его. Смайлзу нравилась эта штучка, но главное не в этом — Уэллс распрямил булавку значка, наклонился и воткнул её прямо в лицо Смайлза, когда того уже вырубили — вот что достаёт меня больше всего. Булавка была тугой, и Уэллс наверняка успел понять, что он делает. Хуже, чем бросить нас в канал. Обычно кажется, мол, в жизни всякое бывает, ну избили тебя ночью — и шут с ним, я много думал после расспросов и понял, что так уж устроен мир, возможно, несправедливо, но так уж оно есть — но булавка, воткнутая в щеку, нож, воткнутый в человека — перебор даже для нашего мира. Многие парни считают, что есть кулаки, есть ботинки — и нечего таскаться с ножом, как педриле или там иностранцу. Люди вокруг тебя не должны бояться, что им в любой момент могут выбить мозги — так, за не фиг делать. Я так думаю.
Дни превращаются в недели, и все постепенно привыкают, что Смайлз в коме и может там оставаться долго — месяцы или годы. Или остаток жизни. Сначала я думал — лишь бы не умер, кома там или не кома. Жизнь или смерть, выбирать особо не из чего. А сейчас мне иногда снится канал, я снова задыхаюсь и тону, но я не слишком загоняюсь по поводу снов, вскакиваю и бегу на остановку — чтобы не дать водиле смыться без меня. Работаю до упаду и коплю деньги. Если Смайлз поправится, куплю ему профессиональную стереосистему — он всегда её хотел. Можно её по почте выписать. Иногда я представляю его инвалидом, вечно в коме, или слабоумным, за стенами больниц таких хватает. Помню, как Смайлз продавал те фотографии, «Солнечные Улыбки», собирал деньги для сирот. Душа моя не принимает, что беда случилась с человеком, не сделавшим никому ничего плохого, хотя кто знает, что — правильно, что — нет.
Странно, но я чувствую себя бодрым и здоровым, наполняю ящики с такой скоростью, что женщина, считающая их, полушутя интересуется, не на наркотики ли я зарабатываю. Объясняю, что для тренировки. Так оно, в общем-то, и есть, держу ритм, работаю непрерывно, на солнышке не валяюсь, даже не слезаю с дерева, когда Рой ищет компанию покурить и потрепаться. Хотел было заняться клубникой, но работать придётся вместе с людьми, значит, болтай, пока язык не отсохнет, а мне сейчас лучше здесь, одному, всё время думаю, почему я уцелел. Как будто виноват в чём-то, это я сам так думаю, другие ни слова не сказали мне, но я-то ведь знаю, что была пара моментов, когда всё, что я хотел — уцелеть самому, спасти свой маленький мирок. Вот что меня гложет.
Однажды я прихожу с работы и мама говорит мне, что заходил Сталин и рассказал, что Смайлз очнулся и уже сидит в кровати. Завтра его можно будет навестить. Гора падает с плеч. Ем, моюсь, переодеваюсь и разношу всем хорошую новость. Пятница, вечер — впервые с того дня я отправляюсь гулять. В кармане полно фунтовых бумажек, покупаю выпивку Крису и Дэйву, потом ещё и ещё, идём на дискотеку, по дороге туда только что не кувыркаемся через голову — хлопаем в ладоши, щёлкаем пальцами, мотаемся туда-сюда по тротуару, подножки друг другу ставим, оттягиваемся, как можем. Платим деньги за вход, покупаем себе по банке и высасываем, стоя у стены и пялясь на танцующих девчонок. А когда ди-джей ставит панковские пластинки, и надолго, нам становится ясно, что с нашей музыки всё только начинается, панк покоряет мир, делает музыку доступной и мы ещё отпразднуем победу над всякими там диско.
