Джон Кинг - Человеческий панк
НАКАЗАНИЯ БЕЗ ПРЕСТУПЛЕНИЙ
На всю кучу вопросов, заданных женщиной за соседним столиком, мы даём исключительно правильные ответы. Она посасывает пиво и разговаривает сама с собой, хмурится, вылавливая очередной волос из стакана. Не меньше пятидесяти, ещё ничего, но морщины все при ней, а уж юбка в горошек никому не мешает любоваться её морщинистыми ногами и гладкими трусами. Она подмигивает нам и обещает никому не говорить, что пить нам еще рано. Тед с тарелками, полными еды, тот самый со сломанным носом в стиле Генри Купера, отвлекает её — мы забыты, и теперь труды её дантиста сияют ему. Она берёт чай и принюхивается к пирогу и картошке. Надкусывает пирог — воздух заполняется ароматом горячего мяса с почками. Рядом бесшумно возникает её дружок и начинает накачиваться светлым элем. Такие вот сварливые коровы и мешают нам жить. Смайлз пересчитывает сдачу и решает, что хочет выпить ещё. Мне, по-моему, хватит.
Смайлз идёт к бару, весь такой взрослый, как человек, уже всё повидавший в том баре в Кэмдене. Выпивку мне покупает он, и мне это не нравится, но я не собирался сегодня в клуб, и оставил деньги дома. Ничего, в следующий раз заплачу я. Смайлз всё решил насчёт Линды. Особо тут ничего не поделаешь — или помогать ей, или выпутываться, только и то, и другое им надо делать вместе. Теперь Смайлз заявляет, что только неудачники осложняют себе жизнь. Мир не перевернётся, если они не поженятся. Смайлз ждёт, когда Стелла наполнит нам бокалы. Стелле двадцать, все ею любуются, такая она симпатичная, но она замужем, у неё есть ребёнок, поэтому посетители ничего себе не позволяют. Мам обижать не принято.
Ну, у нормальных людей не принято — неважно, двадцать им или пятнадцать, есть у них кто-нибудь или нет.
— Вот и я, — наконец-то возвращается Смайлз, — Развезло меня. Только когда встал, понял, как здорово развезло. Слишком уж я загоняюсь из-за всего. Всё будет хорошо. И похуже вещи случаются. Вот возьми мою мать — что она с собой сделала? Самоубийство — это просто конец всему.
Последняя выпивка на сегодня, пьём какой-то новый сорт пива, классно пузырится и освежает. Не понимаю, как та баба может пить Гиннесс в такой день. Не понимаю, как можно его пить даже зимой. Сегодня здесь тихо, а последний раз, когда я здесь был, Смайлз удрал, а Фишер и Шенноны выбивали друг другу мозги на улице.
— Как лучше назвать мальчишку — знаешь хорошее имя? — Смайлз всё про то же, — Если будет девочка, назовём именем моей матери. Девчонка — даже лучше, хотя какая разница? Что будет, то будет — я тут ничего поделать не могу.
Он опять завёлся. Потом ему полегчает, хотя и сейчас он всё говорит верно, только вот выпивка явно добавила светлых тонов его мыслям. И я от него не отстаю — трудно сосредоточиться. Ещё полчаса мы несём всякую сентиментальную ахинею, как два слюнявых старичка. Сосед лапает свою бабу, задирает юбку так, что видны трусы. Выглядит отвратно. Старики, ведущие себя как молодые — мерзкое зрелище. Ладно — мы, нам и пиво не всегда продают, мы можем творить фигню, но старики должны бы понимать. Не торопимся уходить, слушаем «АпагсЬу in UK», потом не спеша отправляемся, размышляем, что такое эта «анархия». Наконец, доползаем до моста через канал, и тут из темноты показываются четыре фигуры. Гари Уэллс — впереди, золотое распятие покачивается в ухе. Всё, сейчас мы получим пизды.
— Вы, пиздюки, — говорит он, хватает Смайлза за воротник и тычет ему в нос той же рукой. — Чё за на хуй? — Он отрывает значок Sex Pistols с воротника Смайлза и разглядывает лицо Королевы в свете фонаря. Смайлз зажимает рукой окровавленный нос.
Я слишком пьян, чтобы драться, и пропускаю удар в лицо. Все четверо налетают на нас. Они здоровее и старше и лучше дерутся, настоящие отморозки, которые так же любят помахаться, как мы любим музыку. Ещё можно удрать, но подножка, Смайлз летит на землю… пытаюсь его поднять, он вырубился, и через секунду я валяюсь рядом, меня пинают… Я тоже вот-вот вырублюсь, голова плывёт, даже боли нет. Наконец пинки прекращаются. Сквозь гул в голове слышу хохот и голос Уэллса — Ну, взяли, раз, два, три. Я распластан на земле, в голову сначала приходит Иисус Христос, но я не хожу в церковь, поэтому вспоминаю упражнение, которое делали когда-то в школе, меня начинают раскачивать взад-вперед, и на счёт «три» отпускают. Мне кажется, я замираю в полёте, ожидая встречи с тротуаром, но время останавливается, я парю в воздухе, и это даже приятно, тело плывёт само по себе, я не знаю, что происходит, невесомость среди лунных кратеров, тут моя спина взрывается, встретившись с земным бетоном, но совсем не больно, всё-таки повредили мне мозги, полёт превращается в погружение в мокрый и вязкий бетон, очередные дорожные работы, обставленные дурацкими полосатыми колпаками и мигающими лампочками, бесконечные ограждения, толпы оранжевых касок, отыскивающие прорвавшиеся трубы и порванные кабели, укладывающие фундаменты под новые дома, ещё дома, ещё люди, бетон жидкий и скользкий, меня засасывает, погружаюсь всё глубже, голос Уэллса тает вдали… Суки, они бросили меня в канал! Даже смешно — пока я не пытаюсь вдохнуть и мой нос наполняется отстоем. Я открываю рот — и полканала у меня в глотке.
Не время сейчас оплакивать себя — надо выбираться. Куда выбираться? Ни уличных фонарей, ни звёзд — вода мутная, заросшая всякой фигнёй. Так плохо, что хоть мама, роди меня обратно — кручусь в воде, легкие того и гляди лопнут, воздуха не хватает, накатывает животный ужас, вода вперемешку с нефтью забивает рот, заставляю себя плыть вперёд, гребу как лягушка, не зря учили в детстве, канал не отпускает меня, тянет за ноги, что-то обвивается вокруг шеи, мартена тянут на дно, разбухшие и тяжёлые, Господи, я не хочу умирать, не может моя жизнь кончиться здесь, среди утонувших детей, утопленных младенцев, не случившихся жизней… задыхаюсь, в ушах звон, извиваюсь, обмотанный пуповиной, и не могу плыть… Вижу белое пятно впереди, оказывается, плыву правильно, выныриваю, глотаю воздух, опять обрушиваюсь в воду, захлёбываюсь водой, снова дышу, снова плыву, вот уже не плыву, вот уже лежу на берегу, родившийся заново — мокрый, слабый, в сырой одежде, разбухших ботинках, кашляющий и живой.
Лежу на земле, глубоко дышу, вдыхаю запах травы, подставляю лицо тёплому ветерку. Гляжу прямо в глубину вселенной, вижу миллионы звёзд в кристально чистой и свежей черноте и стараюсь избавиться от чёрной грязи канала, забившей мне горло. Только через некоторое время я вспоминаю про Смайлза, надеюсь, его оставили в покое. Мост пуст, ясно: его тоже бросили в канал, и ощущение беды просто рвёт меня на куски. Ищу его, зову, гляжу в воду — всё напрасно. Разбухшие ботинки не снимаются, иду в воду прямо в них, не знаю где нахожу силы плыть, вижу что-то запутавшееся в траве, плыву туда, борясь с ужасом, ботинки тянут меня на дно — и нахожу Смайлза, лицом в воде, скорчившегося, покрытого растительной гнилью. Переворачиваю его лицом вверх, не лицом, а чёрной маской, толкаю вперёд к берегу канала. Он тяжёлый, а я устал, пьян, чёрт знает как избит, едва удерживаюсь на поверхности, глотаю воду, засохшие ежевичные плети царапают мне шею, но мы наконец-то подплываем к берегу, сил выбраться не остаётся, но в это время кто-то хватает нас за шиворот и вытаскивает на берег. Майор в своих треснутых очках.
— Я послал кое-кого вызвать скорую, — говорит он.
Пока я выкашливаю воду, он делает Смайлзу искусственное дыхание, давит тому на грудную клетку, что-то говорит, давит снова и снова, пока Смайлза не начинает рвать.
— Повезло вам, мать вашу.
Странно слышать, как он ругается. Но он не тратит время на разговоры, берёт Смайлза на руки, отправляется к мосту. Ковыляю за ними и перестаю испытывать к Майору чувство жалости. Он сейчас единственный, кто делает дело. Помощи от меня никакой, выжат как лимон и покрыт грязью, а он уверенно шагает вперёд. Поднявшись на мост, нежно кладёт Смайлза на тротуар, придерживая голову.
— Тюрьма по ним плачет, — говорит он.
Я прислоняюсь к стене и смотрю на Смайлза: сморщенное лицо, сжатые веки, весь в грязи и травяной гнили. На Майоре промокла одежда, очки кривятся на носу, он расстроен, но он спасает жизнь и не собирается пока расслабляться.
— Чёртова скорая, ну где они там, — он вскакивает на ноги, положив голову Смайлза на тротуар. Смотрю снова тому в лицо и вижу на щеке значок the Pistols. Не сразу понимаю, что он приколот к щеке булавкой. Подхожу и с трудом его вытаскиваю. Раны не видно, слишком много грязи на лице. Уэллс настоящий отморозок. Булавка очень длинная, наверняка воткнулась в десну.
— Если этот гад не позвонил в скорую, я его достану, — обещает Майор, — не знаю, считается ли это уголовным преступлением, но он сядет. Торжество правосудия — наше общее дело.
Я не могу даже усмехнуться, вместо этого встаю, потому что слышу сирену. Скорая подлетает, сверкая мигалкой. Одновременно с другой стороны появляются полицейские.
