Огюстен Берроуз - Бегом с ножницами

— Да, — соглашаюсь я, — и мне, пожалуй, пора.

Хоуп уводит Зу из комнаты, а я сижу и смотрю, как мигает телевизор. Мне все еще чудится запах Нейла. Такое чувство, что этот запах застрял у меня между верхней губой и носом. Нужно умыться и принять душ.

Телевизор продолжает мигать. Я закрываю глаза. Когда я это делаю, темный треугольник возвращается. Я сглатываю.

Трещина на потолке. Едва я закрываю глаза, передо мной сразу возникает трещина на потолке.

Школьное чудо

Ее парта стояла в центре класса. Все, кто сидел рядом с ней, за ней и перед ней, оказывались ее лучшими, самыми верными в мире друзьями. Они посылали ей сложенные записочки, которые она разворачивала, читала, а потом, хихикая, пересылала дальше. Я часто видел, как она наклоняется к подружке и шепчет ей что-то на ухо — наверняка что-нибудь интересное.

—- Давай после школы удивим Хизер и пригласим ее в кино!

Волосы у нее были черные, густые и пышные — в стиле «афро», и она постоянно украшала их разным гребнями и заколками. Ая сидел и мечтал до них дотронуться. Они, наверное, теплые и мохнатые, как овечья шерсть, и в то же время легкие, как хлопок. Я знал: если действительно преодолеть разделяющее нас расстояние в две парты и дотронуться до ее прически, она закричит. Она казалась самой белой девочкой в школе, несмотря на то, что была чернокожей.

Она приходилась дочерью Биллу Косби, и я ее за это терпеть не мог.

— Он тако-о-о-ой интересный, — могла жеманно пропеть она, если кто-то из друзей дарил ей какой-то особенный брелок. Или: — «Венера была богиней любви», — четко, ясно и правильно отвечала она на уроке древнегреческой мифологии, улыбаясь во весь рот.

Эта девочка обладала как раз теми качествами, которых мне так недоставало. Умна, общительна, популярна, за словом в карман не лезет. Она происходила из самой лучшей семьи, какую только можно себе представить, и никогда не ходила в одной и той же одежде два дня подряд. И лицо не оцарапано небритой щетиной от поцелуев с человеком в два раза старше ее самой. Меня от нее просто тошнило.

Один из нас должен был уйти.

— Просто не знаю, что с тобой делать. Ты меня сводишь с ума, — говорила мать, до основания сгрызая ноготь на большом пальце.

— В эту школу я больше не пойду. Я туда никак не вписываюсь и никогда не впишусь. Поэтому надо уходить сейчас.

Но ты должен ходить в школу до шестнадцати лет.

Это закон.

— Еще три года я там просто не выдержу, — кричал я. — Боже, если бы я мог умереть! Я должен просто убить себя! — То же самое, наверное, чувствует попавший в ловушку зверь.

— Даже не шути насчет самоубийства.

— Почему ты думаешь, что я шучу?

Может, и правда покончить с собой? Может, это мой единственный выход?

Мама прекратила печатать и потянулась за корректирующей жидкостью.

— У меня нет сил бороться с тобой, когда ты в таком диком состоянии.

Всю ночь я бродил по дому и курил сигарету за сигаретой, с ужасом думая, что завтра утром мне снова идти в школу. Я снова и снова мысленно прокручивал варианты, но видел лишь один: бросить школу раз и навсегда.

Мама находилась в самом разгаре творческого процесса: сочиняла важную, как ей казалось, поэму.

— Будет страниц на пятьдесят и наверняка меня прославит, — пробормотала она тем углом рта, который не был занят сигаретой «Мор».

— Мне наплевать на твою сраную поэму. Я несчастен.

Ты должна что-то предпринять.

Она взорвалась:

— Ну а мне почему-то совсем не наплевать на эту, как ты изволил ее назвать, сраную поэму. Ей я отдаю все свои силы — всю себя. Всю жизнь я потратила на то, чтобы иметь возможность гордиться своими сочинениями.

— Прекрасно, но что же будет со мной? — уже завопил я. Мне хотелось спихнуть машинку на пол. Я ненавидел и мать, и ее писанину, и ее машинку. Я хотел принадлежать к семье Косби.

— Ты же взрослый, — ответила мама. — Тебе тринадцать. Ты обладаешь собственным умом и собственной волей. А у меня сейчас серьезные проблемы. Мое творчество очень важно для меня, и хочу надеяться, что оно когда-нибудь окажется важным и для тебя.

Как всегда, мама умудрилась повернуть все лицом к себе. Это уж она умела.

— Но я не принадлежу к твоим фанатам, — парировал я. Я слышал, как эти слова говорит своей матери Кристина Кроуфорд в «Милой мамочке», и знал, что моя мама этого фильма не смотрела, поэтому фраза покажется достаточно оригинальной.

—- Ну а в настоящее время и я, в свою очередь, не принадлежу к твоим фанатам, — отрезала мама и отвернулась, снова начав печатать.

Я вытащил вилку из розетки, и машинка замолчала.

— Черт возьми, Опостен, что с тобой творится? Зачем ты это делаешь? Мне сейчас нужна поддержка, а вовсе не твоя враждебность.

Я грубо послал ее подальше и вылетел из комнаты. Сел на крыльце и закурил. Через минуту мама появилась в дверях.

— С тобой хочет поговорить доктор Финч. По телефону. — Голос ее звучал спокойно и холодно, словно мы были в приемной врача.

— Отлично.

Я ждал нагоняя за то, что терроризирую мать. Доктор может сказать, что я с ней слишком груб и от этого ее психика снова расстроится. А значит, вся его огромная работа пойдет насмарку.

— Алло?

— Ну, привет, Огюстен. Что это я о тебе такое слышу — будто ты не хочешь больше ходить в школу?

Я не верил своим ушам. Он говорил обо мне самом.

Я рассказал ему, как несчастен, каким чужим себя там ощущаю, как я оказался в ловушке и в депрессии и как хочу, чтобы меня просто оставили в покое, чтобы я мог спокойно ходить в кино и писать дневник.

Доктор Финч слушал меня, не прерывая, лишь иногда вставлял замечания типа «хм» и «понимаю». Выслушав, заключил:

— Знаешь ли, закон об обязательном образовании гласит, что ты должен посещать школу до шестнадцати лет.

— Знаю, конечно,— ответил я. — Но я не могу. Не могу!

Я был в отчаянии. Он должен мне помочь.

— Ну-ну, — наконец с глубоким вздохом произнес Финч. Я представлял, как он откинулся на спинку кресла и свободной рукой трет лоб.

— Есть только одна лазейка, чтобы вытащить тебя из школы: попытка суицида. Если ты пытался покончить с собой, то я имею право освободить тебя от посещения школы.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, если бы ты совершил попытку самоубийства, то я мог бы объяснить совету школы, что человек психологически непригоден к посещению учебного заведения и нуждается в интенсивной терапии. Не знаю, сколько они провисят на этой удочке. Может быть, месяц, два, три.

— Ну а как... — Я растерялся. — Как это случится? Тоесть, что мне нужно для этого сделать? Вы же не хотите сказать, что я, например, должен перерезать себе вены или что-нибудь в этом роде?

— Нет-нет, что ты! Об этом я даже и не думаю. Это должна быть показная попытка самоубийства. Фальшивая.

— О! — воскликнул я.

— Но тебе придется провести некоторое время в психиатрической лечебнице. Сначала должно произойти вот что: твоя бедная мать найдет тебя, — он хмыкнул, сценарий явно казался ему забавным, — и отвезет в больницу.

Тебе придется остаться там... ну, недельки на две, для обследования.

Я признался, что мысль о двух неделях в дурдоме кажется мне не намного приятнее, чем мысль о школе. Если только чуть-чуть приятнее.

— Это будет подобие мини-каникул, — продолжил он. — Ну, где же твоя страсть к приключениям?

Теперь перспектива казалась немного более привлекательной. Даже если я и не смогу ходить в кино и встречаться с Букменом, все равно я буду не в школе. А это главное. Он прав. Это будет приключение.

— Хорошо, давайте так и поступим.

— Ну, тогда дай мне поговорить с мамой, — попросил он.

Повесив трубку, она повернулась ко мне:

— Доктор едет к нам.

Она казалась довольной. И я сразу понял, что она радуется тому, что хотя бы на время я скроюсь с глаз долой. Никто не будет ей запрещать в пятидесятый раз подряд слушать эту поганую «Тетушку Мейм». Она сможет сколько влезет рисовать контуром для губ Деву Марию Гваде-лупскую — до тех пор, пока глаза не получатся такими, как ей хочется. И объедаться горчичными сандвичами с обрезанной коркой.

Вариант казался идеальным для нас обоих.

Я стоял наверху, в своей комнате, в которой так редко бывал, и смотрел на улицу, раздумывая об этой сучке Косби. Ей-то уж точно незачем выбирать между седьмым классом и психушкой. Почему я не могу быть таким? Я убеждал себя, что стремлюсь лишь к нормальной жизни, хотя отлично понимал, что дело в другом. Какая-то часть меня упивалась ненавистью к школе и тем, что может случиться, если я все же не стану туда ходить. Неизвестность интриговала и притягивала. Мне даже, наверное, немного нравилось то, что моя мать — такое странное и сумасбродное создание. Неужели я впал в зависимость от кризисов? Что называется, «подсел»? Я провел пальцем по подоконнику.