Огюстен Берроуз - Бегом с ножницами
— Что, еще одна из этих ненормальных Финчей?
Зато попросите его объяснить, как именно работает ускоритель частиц, и он будет, не прерываясь, рассуждать несколько часов кряду. Даже нарисует цанговым каран-дашом схему.
Мне все это доставляло боль.
— Если ты приведешь в порядок прическу, — совето вал я ему,—то сразу будешь выглядеть куда красивее. Особенно если снимешь эти очки со стеклами толщиной три дюйма.
— Ха. А мне они нравятся. Я в них хорошо вижу.
Брат обладал очень специфическими симпатиями и антипатиями. В основном он сначала что-то любил — до тех самых пор, пока это «что-то» не наносило ему вреда. После этого он становился подозрительным и настороженным. Все существа на земле имели в отношениях с ним равные шансы — от собачонки до психотерапевта. Те, кому удавалось произвести на него впечатление особенно острыми умственными способностями, каким-то забавным трюком или количеством предлагаемой пищи, пользовались особенной благосклонностью. Если же в человеке не находилось ничего ценного и интересного, то он безжалостно отвергался. Так, как это произошло и с Финчами, и с нашими родителями.
Я завидовал отсутствию в его душе эмоциональных привязанностей. Меня раздирали на части и тащили в разные стороны, а брат казался совершенно свободным от всех душевных обязательств.
Одним из его пристрастий были поезда. Он мог часами ехать на машине за поездом, параллельно железнодорожным путям, независимо от того, есть там дорога или нет.
— Держись покрепче, — кричал брат, пытаясь перекрыть шум колес по гравию, — есть шанс, что мы перевернемся!
Еще он любил машины. Ему нравилось разбирать их на части, а потом снова собирать. Все бы ничего, но в нашем детстве он делал это на ковре в гостиной.
— Господи, Трои, что ты здесь творишь? Нельзя разбирать карбюратор прямо на ковре.
— Ха, — издавал он характерный звук. — Почему нельзя?
В понимании брата ковер был просто поверхностью. Кроме того, он обладал явным достоинством — был белым. Поэтому на нем очень хорошо были видны все темные, жирные от машинного масла, части двигателя.
Я очень скучал по брату и хотел его видеть постоянно. Мечтал о том, чтобы он забирал меня и возил с собой. Когда же он меня забирал из дома и увозил, я очень скоро уставал от постоянного мелькания поездов. В животе начинало бурчать, а брату нечего было сказать мне, кроме как:
— Смотри, служебный вагон.
— Знаешь, я мечтаю о большой жизни, — признавался я, рассматривая собственные волосы в зеркало заднего вида.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, знаешь, хочу, чтобы меня заметили. Хочу статьизвестным. Не хочу быть просто никем.
— Ха, — хмыкал он, — ну так становись слесарем-водопроводчиком. Люди все время замечают водопроводчиков.
Брат не стремился к общению с родителями и не страдал из-за них, как я.
— Если честно, мне на них совершенно наплевать, — признавался он.
Иногда я выходил из себя и начинал кричать:
— Отец, сволочь, даже не дает денег мне на еду! Не отвечает на мои звонки! Он совсем не хочет меня знать! Я готов проткнуть его столовым ножом!
На это брат очень спокойно отвечал:
— Да, от него действительно нет никакого толку.
На протяжении всей моей жизни брат оставался единственным человеком, на которого я мог положиться. Даже когда казалось, что между нами нет решительно ничего общего, я знал, что он надежен. Как математическая формула.
Спустя много лет ему поставят диагноз — слабая форма аутизма, известная под названием синдрома Аспергера. Этот диагноз объяснял его любовь к машинам, особую манеру речи и резкость натуры, а также поразительный и очень специфический интеллект. Именно поэтому он не имел желания что-то подробно обсуждать.
Иногда я думаю: может, если бы родители отвели его к врачу, а не отмахнулись от него, как от холодного и эмоционально закрытого ребенка, ему бы жилось лучше.
Потом я напоминаю себе, что в выборе медиков родители наши обладали весьма специфическим вкусом.
Помня об этом, я считаю, что брат оказался не столько заброшенным и одиноким, сколько внутренне надежно защищенным.
Радости секса (издание для детей)
Я лежу на спине на кровати Нейла и макушкой бьюсь о переднюю спинку, потому что его член необъяснимым образом оказался у меня в глотке. Фотографии — из-за которых я и пришел к нему домой — сползают и со стуком падают на пол. Шорох, а потом стук. Все, что я вижу — приближающийся треугольник темных волос. А кроме этого, ощущение беспрецедентной полноты в горле. Дышать трудно. Воздух поступает в ноздри толчками, которые зависят от движения бедер Нейла. Он дергается, и я получаю воздух для дыхания. А выходит воздух изо рта, вокруг его пениса.
—Да, да, да, — бормочет он, а потом грязно ругается, поминая и Христа, и его мать.
Треугольник волос ритмично движется — ко мне, от меня, ко мне, от меня — и так много-много раз. Руки мои раскинуты в стороны и руками Нейла пришпилены к матрасу. Наверное, я выгляжу, как Христос на кресте. Этот образ действительно приходит мне на ум. Я ловлю себя на мысли, что пришел сюда вовсе не за этим.
Процедура продолжается. Движение, глоток воздуха через нос, потом отвратительный звук, с которым он выходит изо рта, влажный выдох.
— Ах ты, кобелек, — произносит Букмен, ловя слово в воздухе так, словно хватает зубами кусок мяса.
Пахнет он чудно. Почти как еда, словно этот запах можно съесть. Насколько я понимаю, я ем этот запах. Однако он не похож на ту пищу, которую я пробовал раньше. Может быть, какой-нибудь сыр? Но темнее, теплее, слаще.
Собственная голова меня убивает. Она все бьется и бьется о переднюю спинку кровати. А спинка, в свою очередь, бьется о стену. Мы создаем очень много шума.
В глазах стоят слезы.
Мне ни разу в жизни не приходилось так широко раскрывать рот. Это обескураживает. Интересно, как я выгляжу со стороны с широко разинутым ртом и слезами на глазах? Я чувствую, как слюна течет по шее, хочу ее вытереть, но не могу пошевелить руками — даже кистями рук.
На потолке трещина, она начинается в одном углу комнаты и идет к противоположному углу, однако насколько далеко, я не могу рассмотреть. Слой краски на потолке так толст, что она даже отслаивается. Мне хочется ее отшелушить, как сгоревшую на солнце кожу или корку на пятке.
А потом черный треугольник падает мне на лицо. Я больше не могу дышать, даже через нос. И перед глазами лишь темнота. В горле появляется что-то еще. Оно наполняется чем-то жидким.
Глаза мои распухают, словно готовые лопнуть. И голова сейчас лопнет.
И вот наступает момент удаления из глубин. Он сопровождается чавкающим звуком. Член исчезает, треугольник исчезает, тяжесть его рук уже не давит на мои руки. В них стремительно поступает кровь.
Голова перестает биться о спинку кровати.
Такого облегчения я не испытывал еще ни разу в жизни. Теперь можно заснуть. Я действительно чувствую подступающую дремоту.
Его улыбка у моего лица. Мы сейчас лежим нос к носу, глаза в глаза.
Тихим, смущенным голосом он спрашивает:
— Ну как, все еще думаешь, что ты гей?
Я лишь прищуриваюсь.
Нейл поднимает меня так, что я теперь сижу на постели.
— Ты в порядке? — участливо спрашивает он.
Я смотрю, как кончики его усов раздвигаются в улыбке.
— Ты проглотил, — говорит он. — Это просто невероятно. Невероятно. У тебя горячий рот.
Вкус у меня во рту чем-то напоминает брюссельскую капусту.
Нейл поднимается и надевает белье. Трусы. Белые, если не считать темно-коричневой строчки сзади, прямо посредине.
Тыльной стороной ладони я провожу по рту, стараясь вытереть его. Потом пробую открыть и закрыть рот. Челюсть затекла, не слушается. Губы занемели. Я дотрагиваюсь до них пальцем. Они кажутся распухшими, словно я целовался с осами. Мне необходимо посмотреть на себя в зеркало.
Комната освещена лишь одной голой, без абажура, лампочкой, свисающей с потолка. Теперь я уже вижу, что трещина идет через весь потолок. Кажется, что краску можно отодрать одним движением, словно лист.
Нейл наклоняется и начинает собирать фотографии.
— А эту ты видел? — спрашивает он. На снимке — черный мальчишка на качелях. Качели летят вверх, почти запределы фотографии. Глаза мальчика смотрят прямо на меня.
— Где ты это снял? — интересуюсь я.
— В Нью-Йорке, — коротко отвечает он.
Все снова вполне нормально Мы говорим о фотографиях. Он на меня не сердится.
Я растерян. Сейчас он снова Нейл. Но тогда чем было то, что было? Что произошло?
— Что произошло? — произношу я вслух.
Нейл кладет фотографии на кровать и смотрит на меня, засунув большие пальцы в карманы. Он улыбается.
— Произошло, что называют сексом. Ты считаешь себя геем? Так это то, чем занимаются геи.
