Крэг Клевенджер - Дермафория
Эксперты снабжают оставшиеся пять процентов переключателями молекулярного детонатора. Чистота смеси нарушается на один процент, температура тела отклоняется на один градус не в ту сторону, и все, эффект потерян. Они рассчитывают на то, что любители, столкнувшись с трудностями, опустят руки и отступят, но не принимают в расчет любопытство. Для любопытных каждая неудача открывает новый путь к решению проблемы. Чем труднее дорога к пониманию химического механизма самоуничтожения, тем слаще успех. На этой полке нет ни одной таблетки, которую я не мог бы разобрать на составляющие, отделяя атом за атомом, а потом выбрать те из них, которые мне действительно нужны.
* * *Будда достиг нирваны с Анаис Нин, взгромоздившись на надтреснутую спину «Дельты Венеры». Живот нефритового божества затрясся от неслышного смеха, окрасился под моим немигающим взглядом в синее, потом синева вспыхнула, расползлась по твоим книжным полкам, по моим босым ступням на диване, по самому дивану. Гудящая синева поглотила занавески на окнах, картины и твои двадцать шесть сообщений. Она поглотила Багги с его кислотными ожогами, жаркий спор с Манхэттеном Уайтом, панику и запах ацетона, тянувшийся к двум сидевшим в восьми футах от меня полицейским.
— Мыть руки. Обед готов. — Ты швырнула на стол пластиковые тарелки с тем же холодным протестом, с каким это делала моя мать. Молчание вернуло меня домой, к родителям, в атмосферу приглушенной злости, царившей в нашей двухкамерной евангелической скороварке.
Любой, знающий, кто я такой, мог бы отправить меня в тюрьму только за содержимое нашей тележки. Ты попросила дистиллированную воду. Я взял бутылку минеральной. В какой-то миг, измеряемый взмахом мушиных крылышек, мне показалось, что ты меня раскусила.
— Пойдем. Хватит.
— Я еще не закончила. Подожди минутку. — Перспективы романтического ужина быстро таяли.
Йод, средство для отбеливания, политура. Годы учебы стали дисциплиной, дисциплина — привычкой. Привычка обратилась рефлексом, а рефлекс нормой — не реакцией, но постоянным состоянием видеть и замечать. Убеждать меня в обратном равнозначно тому, что описывать цвет слепому, воду — рыбе.
Кто тебя послал?
— Я закончил. И сильно устал. Весь день за рулем. Меня вполне устроит замороженная пицца.
После твоего мыла руки пахли шалфеем и полевыми цветами. Я тщательно вытер их о полотенце, хранившее запах твоих волос и кожи, прижал его к лицу и вдохнул тебя вместе с бусинками Марди-Гра, засушенными ромашками, миниатюрными фотографиями в рамочках, карандашами для бровей и помадой — всем, что было в твоей ванной. Складывая полотенце, я ощутил легкое прикосновение и снял зацепившуюся за ресницы тонкую прядь твоих волос, нить солнечного света.
Ты мыла посуду.
— Тебе чем-нибудь помочь? Ты стояла ко мне спиной.
— Дезире?
— Да, Эрик?
— Мне что-нибудь сделать?
— Нет.
После обеда ты свернулась на диване, укрыв ноги одеялом. В голубом мерцании телевизора твои волосы поменяли цвет на темно-каштановый. Я сел рядом.
— Можно немножко одеяла? Пожалуйста?
Ты отвернула краешек, но даже не дотронулась до меня. Твоя собачонка сидела на подушечке, внимательно следя за нашим напряженным общением и не решаясь приблизиться ни к одному, ни к другому.
Ты переключала каналы, задерживаясь там, где было громко и звучал смех. Ты переменилась, когда притворный интерес к рекламе уж слишком явно обнажил твою неприветливость. Я знал, что это все значит. Если потребуется, я бы смог украсить торт в палате для раковых больных, но не хотел эксгумировать в твоем доме мои собственные призраки.
Мы поругались по дороге домой.
— Что случилось?
— Я только хотела сделать для тебя что-нибудь приятное. Мы не виделись несколько дней, а ты даже не желаешь со мной разговаривать.
— Я работал, Ди. Днями. Напролет. У меня нет ни малейшего желания говорить о работе.
— Тогда поговори о чем-нибудь еще.
— Ничего еще у меня нет.
— Спроси, как мои дела. Неужели так трудно догадаться? В конце концов мог бы поблагодарить меня за обед.
— Ты его еще не приготовила.
Ты свернула к универсаму и припарковалась возле патрульной машины.
— Что ты делаешь?
— Расскажу о тебе полицейским.
— Расскажешь им что? — Господи, помоги. Я схватил тебя, стиснул запястье, и твои ключи оцарапали мне руку.
— Отпусти меня.
— Что ты собираешься им рассказать.
— Отпусти меня, сукин сын!
Я отпустил.
— Расскажу, какой ты мерзавец. — Ты захлопнула дверцу.
Из соседнего магазинчика вышел коп. Здоровенный, накачанный парень. Я машинально потянулся за ключами, но ты забрала их с собой. Ты прошла мимо него, не сказав ни слова, и открыла дверь отдела автомобильных запчастей.
Коп положил на капот завернутый в бумагу сандвич, открыл бутылку апельсинового сока, и я опустил глаза, уставившись на пол под ногами. Ты появилась минуты через три с двумя бутылками тормозной жидкости.
— Что это? — спросил я.
— Тормозная жидкость, мистер Я-Сам-Все-Делаю.
— Зачем она тебе? Диэтиловый эфир.
— Для тормозов. А тебе-то какое дело?
— Ты сама занимаешься своей машиной?
Кофейные фильтры отделяли нерастворимые примеси. Английская соль использовалась для протирания лабораторного оборудования, ее кристаллические структуры улавливали случайные молекулы воды, которые могли послужить причиной срыва контролируемой реакции.
— Нет, не сама. Я не могу делать все сама. Я умею только готовить и убирать. Мне нужен мужчина. Большой, сильный, внимательный. Который заботился бы обо мне. И я все еще ищу такого.
Ты не стала возражать, когда я выключил телевизор. Просто молча смотрела на пустой, потухший экран, как будто меня не было рядом.
— Дезире, я не знал, что ты занимаешься машиной. — Я потянулся к тебе, но ты отодвинулась. — Я не знал, потому что не спрашивал. Я не спросил, как ты, и не поблагодарил тебя за обед. Прости. Мне очень жаль.
Ты всхлипнула, сдерживая слезы, и лицо твое съежилось в маску боли. Пропущенные телефонные звонки и вопросы, от ответов на которые я уклонялся, усилили не посланный вовремя сигнал.
— Ты накричал на меня в магазине. На глазах у всех. Ты схватил меня за руку. Ты едва не поставил мне синяк.
— Я не понимал, что делаю. Прости. Мне очень жаль. Правда.
— Почему ты так себя ведешь? — Слезы и всхлип.
— Не знаю. У меня нет оправдания. Я был не прав. Устал. Злился. Вот и сорвался. Выместил все на тебе.
— Я только хотела сделать для тебя что-нибудь особенное. Хотела, чтобы ты позвонил и поговорил со мной. Хотя бы минуту. Вот и все. Я же понимаю, что ты работаешь.
— Пожалуйста, Ди, перестань. Не нужно оправдываться. Мне действительно жаль, что так случилось. Я виноват. Я так ждал, когда снова увижу тебя. Мне так тебя недоставало. Пока ехал домой, думал только о тебе.
Ты откинула одеяло, чтобы я придвинулся поближе, и накрыла нас обоих. Положила голову мне на плечо. Получилось просто идеально, словно нас вырубили из одного куска мрамора. Мы долго молчали. Ты извинилась и попросила включить музыку. Я поставил Третью симфонию Горецкого, одну из твоих любимых, выключил свет и зажег свечу. Ты вернулась в моей футболке. И задула огонь.
— Не любишь свечи?
— Нет.
— Серьезно?
— Можешь зажечь, если хочешь. Только не забудь потушить потом, когда будем уходить.
Ты свернулась около меня, и мы сидели под одеялом, слушая в темноте грустную музыку.
Есть во мне что-то такое, что умеет отличить правильное от неверного. Эта часть меня, загнанная в подвал души, связанная и с кляпом во рту, все же прошептала через набухшую от слюны тряпку, что я должен защищать тебя, что если я провалю все известные мужчине испытания на порядочность, последствия не должны коснуться тебя, ты не должна пострадать, потому как не имеешь к этому никакого отношения. Если я хотя бы наполовину мужчина, то должен позаботиться о том, чтобы ты никогда ничего не узнала. Я хотел уберечь, защитить тебя, и если из-за этого ты будешь злиться, если это означает, что ты останешься в неведении относительно моего молчания, пусть будет так.
Надо только запастись терпением и делать все неспешно и аккуратно, передвигать молекулы по одной, решать задачи постепенно, не обращая внимания на неудачи, пока каждый фрагмент не займет свое место. Применять метод исключения путем пошаговой подстановки. Такой процесс называется элиминацией. В детстве я любил складывать паззлы, и мама научила меня отбирать сначала крайние детали, собирать раму, а уже потом использовать тот же процесс элиминации к оставшимся фрагментам. Я раскладывал их, группируя по цвету или рисунку, в зависимости оттого, что было изображено на коробке. Я научился брать из кучки по одной детали и перебирать все возможные варианты подстановки, потом откладывать в сторону и двигаться дальше. Каждая отдельная неудача не имеет значения. Дело не во мне, а в них, этих фрагментах, и я должен, обязан перебирать и перебирать их, пока не найду единственную нужную. Каждая неудача есть на самом деле шажок вперед. Нужно было только попытаться перемещать по одной молекуле за раз, и я мог бы сделать это в твоей кухне.
