Крэг Клевенджер - Дермафория

Крэг Клевенджер

Дермафория

Глава 1

Едва я увидел ее, я понял, это — она.

На меня взглянула она, улыбаясь,

И были губы ее цвета диких роз,

Что растут вдоль кровавой и бурной реки.

Я запаниковал и проглотил пригоршню отвергнутых адом светлячков и черных вдов. Сверкающие стеклянные слезинки захрустели на зубах, светлячки лопались, будто рождественские лампочки. Я отхаркался кровью и голубыми искрами, и тут же за глазными яблоками вспыхнул еще один пожар, прожегший дыру в полу памяти. Вся моя жизнь, складывавшаяся из дней и лет, минут и часов, ухнула в эту дыру, оставив один-единственный клочок, обгорелый, повисший на растрепанном кончике нервного окончания и трепещущий, как листок на ветру.

Дезире.

Как я ни старался, весь имеющийся набор образов, звуков и запахов, синхронизированных и упорядоченных от начала до конца, роем устремился в холодную дыру в мозгу, где налетел на стену меркнущего света и с треском рассыпался, обратившись в дым. Другие воспоминания проявляются лишь с наступлением темноты. Я удерживаю картину долгих полсекунды, прежде чем свет проникает в глаза, и она рассеивается, ускользая через обгорелые трещины в мозгу. Одна задругой странички памяти желтеют по краям, сморщиваются и рассыпаются на чешуйки при малейшем прикосновении. Я ощущаю запах скисшей бумажной пульпы, старых, кишащих личинками газет, сырых, разлагающихся переплетов книг, которых уже не помню. От этого зловония по коже пробегают мурашки на лапках из наждачной бумаги. Спина начинает гореть от малейшего движения. Я чувствую на себе повязки, но не могу их потрогать. На запястьях и лодыжках у меня кандалы. Я прикован к стулу, стоящему в комнате, построенной точь-в-точь по чертежам из моей головы. Шелушащиеся стены цвета ногтей, цементный пол, на потолке лампочка с кружащейся вокруг нее мошкой. Я один на один против трех машин. Две пребывают в режиме паузы у меня за спиной, третья разговаривает по телефону у двери.

— Я тоже скучаю по тебе, Снежинка… да… тоже тебя люблю… сильно-сильно… да, и мамочку тоже. — Его баритон доносится до меня ворчанием далекого грома.

Машины хороши. Тот, кто их сконструировал, заслуживает самых добрых слов. Лица проработаны до мельчайших деталей, память загружена разнообразными моделями поведения с широким спектром дополнительных функций, от покашливания в рукав и сопения до похрустывания суставами из синтетических хрящей и обкусывания ногтей. Единственное, что их выдает, это душок статических помех, специфический запах электричества, характерный для новых телевизоров.

— Когда вернусь… да, хорошо… обязательно. Люблю тебя… пока-пока, Снежинка. — Частые гудки, нудное гудение обреченной, но исполненной непоколебимой решимости мошки, нарезающей круги по орбите вокруг лампочки, и машина усаживается наконец передо мной.

— Дочка болеет, а у меня дел невпроворот. — Он разговаривает со мной как с засыпающим ребенком, кажется, еще немного и чмокнет в лобик. Вытряхивает из пачки сигарету с золотистым ободком и непроизносимым французским названием.

— Не видел ее уже три дня. — Щелчок хромированной зажигалки как звон упавшей на тротуар монеты. — Курите?

Запрограммирован на искренность и сердечность. Те двое у меня за спиной прячут глаза за темными стеклами очков, его же — большие, слегка влажные, карие — излучают доверие и участие. Как и голос. Прическа молодящегося актера, рассчитывающего на успех у женщин, волосы гладко зачесаны назад. На нем приталенный пиджак темно-синего, как крылышки у жука, цвета, и мои глаза ощущают тонкую и нежную, будто горло неоперившегося птенца, структуру ткани. Сегодня он распространяет вокруг себя аромат мятных пастилок, сигарет и дорогого лосьона.

Змейка дыма собирается у него над головой в облачко. Облачко рассеивается, достигает меня, и запах бьет в нос.

— Нет. — Надо быть вежливым, вспоминаю я и добавляю: — Спасибо, я не курю.

— Я и не предлагаю. Как говорится, пока не проглотишь, не вспомнишь, что жевал. Я пока присматриваюсь. Так что? Помните, как курили? Может, уснули после пары затяжек?

Качаю головой — больно. Кожа натягивается и скребет по черепу.

— Вы ведь намеренно это сделали. Заметали следы?

Цепь размыкается на выдохе. Дым вверху съеживается в клубок паутины. Мошка подслушивает. Слышу, как течет кровь в венах.

— Вы хотя бы понимаете, почему я с вами разговариваю? Мысли есть?

— Кое-что. — Кровь в ушах стучит громче и громче. Кажется, стошнит. — Кто вы?

— Будем знакомиться, детектив Николас Энслингер.

Длины цепи хватает ровно на то, чтобы дотянуться до протянутой руки, заключенной в оболочку из какого-то синтетического полимера, имитирующего мою собственную кожу.

— Можете называть меня просто детективом. Итак, что вы помните?

Я помню пожар, но не помню, чтобы что-то поджигал.

— Не помню… — повторяет он. — Это я уже слышал. — Карие глаза неотрывно и не мигая смотрят на меня. Сырой сквозняк разворачивает ленту сигаретного дыма, и она обвивает мою голову.

— Предлагаю начать с пауков. Сколько вы их создали и сколько их еще осталось?

Интересно, если он принимает меня за Создателя, то почему считает, что Бога можно приковать к каталке и вытащить под свет прожектора?

— А если я скажу вам, — он подается вперед, — что мы нашли галактику?

Все верно, я — Создатель. Память наконец возвращается. Тьма и свет, потопы, семь дней творения и ангелы, грызущиеся за право быть поближе к Творцу. В какой-то момент я вышел из себя, разозлился, наслал на землю громы и молнии и поубивал моих драгоценных динозавров. А ведь говорил: договаривайтесь, сотрудничайте, учитесь компромиссу. После утконоса махнул рукой, распустил комиссию и дальше занимался сольными проектами. Как результат — недовольство, разобщенность, перманентный организационный разлад.

Энслингер открывает записную книжечку и начинает читать:

— «Форд» 1964 года выпуска, двухдверный, с жестким верхом, цвет яблочно-красный, модель «Гэлакси 500», зарегистрирован на имя Эрика Эшуорта. Восстановлен полностью, если не считать выбитого заднего стекла и обгоревшей краски. — Он закрывает блокнот. — Веселенькая поездка.

Значит, я все-таки не Бог. Я — Эрик Эшуорт. Память возвращается.

Нет, не возвращается.

В голове темнеет. Из мрака выползают жуки. Я прищуриваюсь, вглядываясь в темноту. Помню, как хрустнуло, когда Бог расколол небеса и потряс землю. Помню поднимающийся из пылающего дома огненный шар. Ногти плавятся как кусочки серебристого воска. Балки и кровельная плитка падают в кучу пылающей пыли, и земля выплевывает их в воздух. С неба прямо на меня катится раскаленный до красноты булыжник. Я бегу, задыхаясь, отхаркивая пауков и светлячков, упрямо карабкающихся вверх по стенкам горла. Сверху вот-вот посыплются жуки. Бронированные насекомые с полированными, углеродистыми головами и громадными глазами, блестящими, как черная ртуть, и способными видеть в темноте.

В пустоте — одинокая телефонная будка. За пустотой — тьма. Невидимый рой вгрызается в спину, буравит кожу. Я кричу в трубку. Я взываю о помощи из телефонной будки, стоящей посреди пустоты. Оборачиваюсь — на меня наступает шестифутовый пучеглазый штурмовик-богомол, облаченный в бронированные доспехи. Бью его тяжелой пластиковой трубкой между глаз, пока он не успел слопать меня и узнать все, что знаю я.

Для Энслингера это полная бессмыслица, для меня — полнейшая.

— Ваша машина была единственной припаркованной у того дома, от которого, к сожалению, ничего не осталось. Вы напали на патрульного полицейского, обнаружившего вас у заброшенной автозаправки, где вы разговаривали по отключенному телефону. От места пожара до бензоколонки примерно час пешком. Ночь была холодная, так что вы вполне могли умереть от переохлаждения.

— Я убил жука. — Кожа под повязками горит. Я как будто вижу маслянисто-черные волдыри и клочки отшелушившейся, словно краска на стенах, здоровой кожи.

Обрывки памяти складываются в целое. Вот оно, есть. Нет, они снова разваливаются. Я шевелю большим пальцем, потом вспоминаю, как это делается. Есть, вспомнил. Проигрываю произошедшее в обратном порядке. Секунда за секундой. Секунды складываются в целые минуты, куски часов. Я нанизываю мгновения одно на другое, скрепляю их в хрупкую конструкцию.

Мои руки и ноги привязаны к кровати, окруженной мешочками, трубочками и попискивающими ящичками. Машина в белом дает мне пососать ледяных чипсов и говорит, что я буду в порядке. Говорит, что они срезают кожу с ног и пришивают на спину. Другая машина в белом задает вопросы и показывает фотографии, чтобы я мог сочинить для них историю. Я рисую картинки, решаю паззлы и писаю в баночки. Машина дает мне блокнот. Если я буду записывать, что помню, это поможет вернуть память. Первая машина втыкает в одну из трубочек шприц. Жидкость проползает от мешочка до локтевого сгиба, но там ничего нет, кроме приклеенного липучкой клочка ваты. Мои руки скованы наручниками и висят под металлическим столиком. Напротив сидит Энслингер.