Андрей Иванов - Бизар
Я поставил и ушел. Но успел заметить, что словак с наслаждением жмурился уже на оба глаза. Видать, получил огромное удовольствие от того, что русского заставили поставить камень из берлинской стены на место.
Хануман хохотал до слез.
– У него вся музыка на этом камне стоит! – говорил он сквозь слезы. – Он тоже долбил стену своей гитарой!
На следующий день все разъехались, ко мне ввалился Хануман, он был с громадной сумкой и весь на взводе.
– Черт! Пора съезжать, Юдж! – сказал он решительно, и стрелки на его брюках мгновенно заострились. Я понял, что случилось нечто. – Потапов проворовался, попался, как школьник! Менты только что обыскивали дом… – Он нервно шарил глазами по комнате, натягивая подтяжку на пузе. – Я возвращался с прогулки. Смотрю – во дворе менты. Выводят жирного ублюдка… Иван рассказал, что Мишель украл гитару, представляешь! Юдж, этот кретин в лагерной музыкальной комнатке умыкнул гитару, которая принадлежала какому-то стаффу, и выставил на продажу в музыкальном магазине в Свенборге! Тупее скотины нет на свете! – Хануман прочистил горло и сказал: – Я кое-что прихватил. Яро сказал, что есть каналы, можно сбыть барахлишко…
– Кое-что… Барахлишко… А как же твои планы? – Я собирал свои вещи и юродствовал. – У тебя же были такие генеральские планы! Продать лодку… По меньшей мере пять кусков… Голландия, Германия…
– Everything went to the fucking dogs[30], – сухо отрезал Хануман, и мне стало совестно за мое кривлянье: он был на самом деле расстроен.
– Тут есть чем поживиться? – хищно озирался Хануман.
– Виски, вино…
– О'кей. – Он запихал несколько бутылок в сумку, продолжая рассказывать: – Я, знаешь, думаю, эта гнида, он специально подстроил так, чтоб его прихватили. Он таким образом хотел от нас отцепиться. Понимаешь? Он не знал, как от нас отделаться… Чтоб долг не возвращать. Чтоб не делиться выручкой с продажи катера. Я вот выгреб из его штанов, тайников… У него все ящички забиты мелочью! Вот! Смотри, Юдж! – Он потряхивал пластиковым пакетом с мелочью и бумажками. – Вся эта куча – почти семьсот крон!
– Наверное, последние, на черный день… для жены отложил… – высказал я мысль.
– I don't give a damn shit[31], – холодно сказал Хануман.
Я пожал плечами, он сбегал в подвал, запихал несколько бутылок вина в мою сумку. Пошли…
– Пора убираться из этого захолустья! – говорил он, топая по дороге на остановку. – Тут решительно нечего делать! Мы чахнем в этом болоте! Скоро мы тут покроемся лишаями, поверь мне! Мы засиделись!
Вечером мы были в Свенборге.
5
Ярослав жил у звонаря, которому было лет восемьдесят. Хотя запросто могло быть и сто. Даже если бы ему было двести, ничего не изменилось бы – он делал бы то же самое, что делал всегда: пил водку, жрал котлеты, которые ему готовил Ярославчик, ходил по церквям, играл там на органах, руководил хорами, выезжал на фестивали церковного пения в Прибалтику и Финляндию, принимал у себя восторженных любителей колокольного перезвона с лазурью в глазах… и т. д. и т. п. Так он жил. Без напряжения двигался от пункта к пункту, как его часы с огромным, потускневшим от времени циферблатом. Старик никогда и никуда не торопился.
– Зачем мне подстраиваться под этот сомнительный механизм? – говорил он с хохотком. – Я приеду тогда, когда должен приехать. Все это и так имеет мало смысла, так зачем переживать из-за пустяка? Даже если я опоздаю, ничего страшного не случится. Кто-нибудь другой произнесет речь.
Он произносил речи. Даже дома за столом он произносил речи, швырял в тарелку носовые платки, протирал галстуком очки, а жопой – свое пыльное дерматиновое кресло, ерзал, ерзал, бубнил свои речи, которые были записаны на клочках бумаги, в нотных тетрадях, пылились где попало. Он часто их забывал, приезжал и смеялся.
– Я, кажется, все напутал, – смеялся. – Что я им там наговорил? У-у-ух!
Его это не тревожило. Пустяки, пустяки…
Даже нацисты, которые гадили у него на пороге, писали на стенах ругательства, его на самом деле не сильно беспокоили. Он к ним относился, как к школьникам. Вздыхал, забивал трубку дорогим табаком, тянул коньяк и философствовал.
– Отчаявшиеся, несчастнейшие люди! – говорил он. – Мне их искренне жаль, – качал он головой, пуская клубы дыма. – Ох, если б они знали… – вращал он глазами, оглядывая корешки книг, полки, пластинки, шторы, бюсты и нотные папки. – Жизнь бессмысленна, – наконец изрекал он, и мы с Хануманом кивали. – Вы читали Кьеркегора? Почитайте! В жизни нет смысла, у нее нет причины, сама жизнь – следствие случайного совпадения чисел или, если хотите, букв, цветов, красок, в ней есть что угодно, кроме смысла. Искать его бесполезно! Все это возникло не для того чтобы… а просто так… понимаете, просто так! Нужно иметь мужество это принять; нужно иметь мужество, чтобы понимать это и жить с этим пониманием. Страдать и терпеть. Вот и всё. Это так просто. Какая справедливость? Не говорите мне о справедливости! Ее нет в природе вещей, да и не может быть. Потому что природа вещей нелогична. Она случайна. Совпадение… пуф – и ты на троне. Пуф – и твоя голова в корзине. Находить в смирении блаженство – вот в чем выход. Все беды случаются только из-за того, что отчаявшиеся, несчастные люди пытаются своему существованию подобрать смысл или оправдание. Его нет! Вот где смирение. Но они же считают себя такими важными! Как же так, смысла нет? Он должен быть! Я не просто премьер-министр, я неслучайно сюда попал… Ха-ха! Как бы не так! Они хотят доказать, что что-то могут, смогли, смогут, поэтому и выдумывают причинно-следственное обоснование своему окказиональному успеху или поражению, прозябанию – чему угодно! Пишут громадными буквами лозунги: «Я – патриот!» – или еще что-нибудь в этом роде… «Я – атеист!» Чепуху всякую… Эх… Потом они находят меня… проклинают… пачкают стены дерьмом… ведут себя как невоспитанные дети… Но мне-то что? Ко мне приезжают работники из социальной помощи и моют стены, вот и все! Я не стану мыть стены сам. Пусть пишут. И охота им возиться!.. Вот чему я удивляюсь… Иногда мне кажется, Блейк заблуждался… Упорство не сделает дурака мудрецом… Никогда. Нет. Блейк заблуждался… Да, заблуждался… Это всего лишь слова… красиво поставленные слова… да… – шептал себе под нос старик. Отворачивался к окну, подставлял лицо унылому свету, смотрел на Свенборг с высоты своего холма, пускал дым и слушал Сибелиуса… потом Шёнберга… затем Стравинского…
Пластинок было достаточно, можно было слушать еще несколько десятков лет, не отрываясь от вида на мост, причал под ним, островок с маленьким маяком. Ярослав с удовольствием менял бы пластинки и памперсы, подливал коньяку, и нам тоже, спасибо… Хануман плел что-то про буддизм, цитировал Шопенгауэра, Ницше, Хайдеггера, старик давал ему высказаться, – он всем давал высказаться, никогда не перебивал, и даже выказывал недовольство, если его огромные стенные часы начинали шумно бить, он привставал и просил прощения, просил подождать… – Эти часы, – вздыхал он, – они такие древние, такая работа, такие редкие часы… Дайте им отшуметь, сейчас они умолкнут… – И в такт помахивал салфеткой, часы умолкали, он просил прощения у всех еще раз, слушал, слушал… но ни с кем никогда ни в чем ни на секунду не соглашался! Он кивал, кивал, а затем говорил: – Мда… согласен, и все-таки я думаю, что… – И тут он говорил совершенно обратное!
Да, вот так… Он смотрел фильм «Сталинград» каждый год – один раз зимой, другой раз летом… На его столе лежали две книги: «Eight Weeks in the Conquered City» и «The Rape of Berlin»[32], последняя была открыта на странице, где перечислялись рода войск и национальности солдат советской армии, что вошли в поверженный город. Старик стриг бороду и усы до зависти верной рукою каждый третий день в сумеречном коридоре, экономя на свете… сушил носки на батарее… Он занимался нелегалами, содержал их у себя, как домашних животных. Устроил натуральный андеграунд. Кроме Ярослава там были какие-то курды, больше походившие на цыган, и один тамилец. Вот за это местные нацисты и гоняли старика. Мочились на дверь его дома. Подбрасывали мешки с мусором во двор. Писали на стенах и заборах всякие угрозы. Били стекла…
– Да, так глупо, – вздыхал старик, – вот так… вот так глупо себя ведут эти люди, которые втрое младше меня… Бьют окна моего дома! Вот так…
Даже по телевизору показывали этих нацистов с плакатами, говорили, что они сами шведы… показали местных датчан, которые пикетировали нацистов… у старика брали интервью, он говорил, вздыхал, его очки светились пониманием, пониманием бессмысленности этого интервью и всего, всего вообще.
Кейс Ярослава был бестолковым, пальчики его блуждали по архивам Интерпола; испугавшись закрытого лагеря, Яро забился в щель, на самое дно. Читал книги, исправно помогал старику по хозяйству, готовил, пылесосил, но выбивать ковры выходить отказывался – боялся: не то ментов, не то нацистов. Выбирался только по ночам и всегда через черный ход. Он и нам показал, где надо идти, где удобней свернуть… Долго вел садами, задворками и, вынырнув у паркинга, шагал смелее, чаще и чаще попадая в свет фонарей, превращался из призрака в совершенно уверенного в себе человека.
