Андрей Бычков - Гулливер и его любовь
В своем приговоре доктор Эм пытается быть одновременно и доброжелательной и объективной. Она хочет отстраниться от переполняющих ее чувств. Она говорит, не догадываясь, что ее выдает ее дрожащий голос. Но, в конце концов, приговор есть приговор.
– Дорогой Григорий, ваше супер-эго и в самом деле впитало в себя значительную часть материнского эго. Вот почему вы, несмотря на свой мужеский пол, представляете из себя… как бы это сказать… ну, скажем, несфокусированного в гендерном пространстве субъекта. Обратите внимание, что вы все время «бежите по кругу», не беря на себя ответственности деятельного, активного и, прежде всего, социального источника силы. Поэтому и зачарованы этой… м-мм… идеей убийства. Убийство для вас – как бы сказать – прерывание порочности возвращений. Но за это, как сказали бы в старые времена, вы будете наказаны судьбою. Ваша проблема в том, что вы, впрочем, подобно многим современным мужчинам…
«Хорошо, хоть, что не в единственном числе», – все же успевает усмехнуться он.
…как бы состоите из отсутствия и присутствия, одно в вас сменяет другое, как ноль единицу. Вы превращаетесь всего-навсего в некий информационный код, теряя свою изначальную природную гениальность. А женщины, которые, кстати, всегда были умнее вас…
«Блядь! Где ты, отец?!»
11
Вот так, рано или поздно он все же во второй раз просыпается в объятиях Эль. Ведь он же теперь Григорий. Накануне они немного перебрали, начали с травы, а закончили винтом. У него и теперь во рту этот яблочно-фиалковый привкус. Даже секс был чем-то схож с галлюцинацией, такой же грандиозный и фантастичный, словно бы он долго ебал звезду, в результате чего и сам стал звездою. В буквальном смысле.
Это утро. Он лежит в ее большой белоснежной двуспальной кровати, размышляя о своем «отсутствии». Но если это было между ними «еще один раз», то, значит… пружина смерти приведена в движение? Тот контракт об отсрочке, когда они не сделали этого, вернувшись к нему домой из театра… Присутствующая на кухне Эль уже заботливо варит свое черненькое молочко, напевая “Mutter”[16] Раммштайн. Она предлагает выпить понемногу и успеть до “прихода” заскочить за продуктами в магазин. Он словно бы парализован воспоминанием о контракте и, переходя вместе с ней дорогу, покорно выслушивает ее объяснения, чем крек отличается от фенамина, а героин от кокаина. В его левом ухе сигналит автомобиль, а в правом шуршат названия. Грузовик зловеще проносится мимо.
«Значит, не сейчас».
Магазин развивается как магазин, пока вдруг их неожиданно не «прихватывает» чуть пораньше. Очевидно, Эль все же переборщила с дозой. Она сварила траву на козьем молочке и теперь, прежде всего на них набрасываются молочные, преимущественно козьи, продукты. Их начинает облизывать козий сыр, их пытается высосать козий кефир, козий хлеб с вимбильдановской полки нагло лезет им в рот, и самая сексапильная, самая козья из козьих бутылок кока-колы сама отвинчивает для них свою пробку, на пластмассовой изнанке которой вытеснен их «золотой миллион». В ужасе они выбегают из магазина. Огромные козьи небоскребы, хохоча, наступают на них.
– Бэд трип,[17] Гришечка, весь этот мир – это просто бэд трип… – шепчет Эль.
– За что ты убиваешь меня, Чина?
12
Пустые холодные обои и этот холодный эйсид-джаз, монотонный и одинаковый, затягивающий в свой прохладный блестящий туннель, где мелькают новые и новейшие станции, где можно не останавливаться, не выходить, проносясь все дальше и дальше мимо огромных бильбордов, рассказывающих о голливудском семейном счастье, мимо колонн с указателями, мимо людей, мимо и мимо, во все ускоряющемся потоке… чего? непонятно чего, проходящего через, имеющего бесстрастные расширения – точка ком, точка коз или точка ру…
Эль затянулась, она лежала одна в своей белоснежной двуспальной кровати. Она думала о себе, как о некоем нечто, что существует только сейчас, чтобы не существовать ни вчера, ни завтра, как некий иллюзорный попкорн, заполняющий чей-то равнодушно жующий рот. Она усмехнулась. В конце концов, не все ли равно, пусть будет так – молодая и быстро стареющая девушка по имени Любовь. Девушка-старушка из модного депрессивного мультфильма с набитыми марихуаной козами, которые несутся вместе с ней в одном нарядном игрушечном поезде и машут в окошечко проносящимся мимо станциям.
Григорий, ее муж, модный веб-дизайнер, наверное, бодро входил сейчас в свою очередную жертву. Бодро входил и бодро выходил. То, натягивая до основания розоватую кожицу, то, при возвратно-поступательном движении, скукоживая ее опять. Картинное нарядное такое действо, разворачивающееся в прозрачной порнографической, так искусно истязающей ее, Эль, трубе. Модной трубе с яркой неоновой подсветкой. Розоватое с желтым и голубым…
Где-то высоко, на другом конце трубы, в небесах, он же, Григорий и в то же время и не Григорий, проплывал сейчас меж курчавящихся облаков на своем «тэвэгэ»,[18] прыгал на каменный постамент и стоял на одном колесе, балансируя долго и искусно в лучах славы, стоял победно, разбив одной девочке жизнь, девочке по имени Эль, с которой сыграл недавно нарядную свадьбу, время от времени отлучаясь в туалет, чтобы спрятаться от торжественного скрежета своих предков, чтобы над этим элегантным унитазом, затягивающим в себя их непонятно зачем данную ему вечность, принять еще немножечко блистательной эфемерности, растворяя в ней свою архитипическую тоску, чтобы, как ни в чем не бывало протанцевать потом остаток этой брачной ночи. И на рассвете, добавив еще немножечко крэка, с захватывающим азартом устроить Эль и себе отчаянный спурт,[19] занавешивая радужными шторками оргазмических видений серое, как утро, лицо жены… Да, теперь уже жены… О, где же вы, мои mille e tre,[20] несущие радость побед своему странствующему через вас Казанове? Он проходит сквозь вас как сквозь сон, стремясь все дальше и дальше к одной единственной и идеальной возлюбленной…
Она затянулась, она лежала одна в своей белоснежной двуспальной кровати, вспоминая сейчас, как в ту брачную ночь, в те короткие два часа перед рассветом, когда удалось все же хоть немножко поспать, ей приснилась белая ночная рубашка, которую она так долго и тщательно выбирала в магазине свадебных принадлежностей, волшебную и воздушную ночную рубашку… которую она почему-то так и не решилась купить, словно бы сочтя себя в чем-то недостойной. И все эти два предрассветных часа беззвучно проплакала в своем сне, исполненном все той же невыразимой тоски и печали, пока ее не разбудило глянцевое и нарядное лицо ее мужа, теперь уже мужа. Уже громоздящегося на ней, и над ней и в ней. Отныне радостного веб-дизайнера ее жизни. Фиалково-яблочное дыхание и игрушечное лицо, не закрывающее теперь никогда над ней своих пустых глаз. Лицо Григория, являющееся частью его, Григория, тела, совершающего над телом ее, Эль, свои «сакральные» веб-дизайнерские операции… Изящно подтягивая теги… Ставя еще один постер… Вот так, дорогуша, вот так… Не беда, что тебе приходится еще немножечко потерпеть. Ведь терпишь же у дантиста, чтобы потом твоя улыбка была по-прежнему неотразима.
13
Отец умер в кресле, в одной из тех дальних комнат, где на стеллаже стояла гипсовая голова красавицы Райханы, когда-то привезенная им из индийского города Варанаси. Глаза джиннии были пусты. Евгений попросил брата отца пройти в комнату первым. В комнату, где должно было лежать тело покойного. Сам он не в силах был вынести этого своего последнего свидания наедине. Но брат отца всего лишь распахнул перед ним двери. Брат отца сказал, что распорядителем похорон отца может быть только он, Евгений. Эта анфилада комнат, которая движется и не движется, и через которую Евгений словно бы струится к этому своему последнему свиданию. Увидеть тело, взглянуть на эти навсегда окаменевшие черты, на эти отяжелевшие веки, прикрывшие навсегда его взор. Евгений движется и не движется. Ведь увидеть мертвое тело отца – это значит признать его смерть?
Евгений замер, он лежит в постели в спальне своего загородного особняка. Его глаза открыты, и он все еще во власти сна.
Кто отличит правду от вымысла, кто скажет ему, мертв он или нет? Кто скажет, осталась ли у него еще надежда?
Он закрывает глаза и трогает руками свое лицо – лоб, нос, щеки и губы. Наощупь оно, лицо, маленькое, и непонятно, как там, за его поверхностью, скрывается целая жизнь.
Как всегда он пробует начать с начала и теперь, искушенный в гештальте, словно бы тянется за своим сновидением. Он вспоминает маленькую гипсовую голову красавицы Райханы, она стояла на стеллаже в кабинете отца. И однажды он в нее выстрелил. Выстрелил из старого пневматического ружья, играя в охотника, когда отца не было дома. Пуля пробила гипс, и черная дырочка обезобразила ее висок. Отец занимался историей мусульманской Индии и позже рассказал ему, что Райхана была одной из наложниц самого пророка Мухаммада, она была единственной, из-за кого он чуть не забыл о своей миссии.
