Андрей Бычков - Гулливер и его любовь
Теперь он рассматривает кальян, привезенный ею из Египта, нарядный, с хвостом, как у мангуста, хотя, если все же быть точным, ведь гештальт – прежде всего наука, этот шланг скорее напоминает ему змею.
Она насыпала табак, настоянный на меде и яблоках, а уголь разожгла на газу, обернула горло сосуда фольгой, проткнув ее потом маленькой вязальной спицей.
Этот дым из кальяна все также свеж, даже когда она выдыхает его ему в лицо. Дым пушистый, белый и большой, дым, который совсем не напоминает ему о Нью-Йорке. Она выдыхает, чтобы он очаровывался ей, этой женщиной со странным именем Эль, все больше и больше? Миндалевидные, блестящие, как у Сивиллы, глаза. Эротично картавый голос. Наверное, это и есть одно из тех мгновений, когда мир вдруг становится совершенным и некто говорит себе, что он счастлив. Священный квант времени, подаренный за беспощадное знание об отсрочке.
Иногда в этом послесмертии тоже хочется жить…
Она болтает ни о чем, рассказывая теперь о своей подруге, начинающей утро с марихуаны и заканчивающей вечером в клубе таблетками. При этом днем подруга умудряется делать успешный бизнес, продавая стильные, уже готовые интерьеры.
– Она всегда добивается своего, – с восхищением говорит Эль. – Представляешь, она просто выкуривает сигарету, садится за руль своей «тойоты» и… добивается своего.
– Ты бы, наверное, хотела стать такой, как она?
– Да… хотела бы.
В распустившейся паузе он слышит какой-то странный вскрик, словно бы доносящийся из соседней комнаты. Ему кажется, что это похоже на крик птицы, и он вопросительно взглядывает на Эль.
– Да, это попугайчик, – вздыхает она. – Он и в самом деле живет у меня за стеной. Вчера я подрезала ему клюв.
Она прерывается, задумчиво втягивая в себя дым и также задумчиво и очаровательно выпуская.
– Зачем?
– Он слишком быстро отрастает, становится слишком длинным и тогда моему бедному попугайчику становится трудно пить. Он начинает умирать от жажды.
– Вот как?
Усмехаясь, Евгений осторожно принимает из ее рук кальян и тоже затягивается. Ароматный яблочный дым прохладой проникает в Евгения и маленькая, аккуратная, очень красивая пизда появляется в его воображении.
Через мгновение, сопротивляющееся само себе и все же неудержимо соскальзывающее все дальше, он кладет руку ей на бедро. Через второе мгновение, лаконичное и короткое, как любое из «между прочим», Эль неожиданно отделяется от его ладони, выскальзывает и настороженно садится поодаль. В третье он снова подсаживается к ней, и она долго смотрит ему в глаза. В четвертое она говорит:
– Я люблю Григория.
Она вдруг опускает голову и горько-горько плачет:
– Я знаю, что во всем виновата только я сама. Я сама разбила самое дорогое, что только было в моей жизни.
Она медленно встает и ставит однообразный холодный эйсид-джаз. Он видит белые стены этой комнаты, словно бы предназначенные для иллюзий.
На обратном пути он останавливается перед одним из светофоров и выбрасывает презервативы в окно. Невозможность, из которой вырастает любовь и поднимается до самого неба?
Он скользит в потоке автомашин, обгоняя чужие спины, упрятанные в коробки «шестерок», «семерок», «девяток», и не заглядывая в чужие лица, он знает, что давно уже нарушает правила, но только теперь ему становится окончательно все равно, и он и в самом деле не реагирует на сигналы. Словно бы он теперь знает, что привязывает его к Эль день ото дня все крепче и крепче, и это не благодарность за отсрочку.
Вечером он видит в небе две звезды. Он хочет позвонить Эль и… не решается.
7
Через два дня они снова, как ни в чем не бывало, встречаются на группе, работают в паре и на кругу. В отчаянии своей прилежной и все совершенствующейся работы, он все яснее и яснее понимает, как Эль пытается разрушить свою независимость, как она хочет вернуться обратно к бросившему ее мужу, и что он, Евгений, холодно и бесстрастно ей в этом помогает, содрогаясь внутри себя, зачем же он все-таки это делает. Григорий, которого он, наверное, задушил бы своими руками как человек, теперь становится одним из его персонажей, с которым он как психотерапевт медленно сближает Эль.
Ему кажется, что он тонет, ему не хватает воздуха, он больше не в силах терпеть удушье, он вот-вот закричит, выдавая тайну, признаваясь торжествующей докторше Эм, что он безумно влюбляется в эту несчастную женщину, свою пациентку. Да нет, конечно, он не признаётся. Он никогда этого не сделает. Доктор Эм, стоящая со свечкой у изголовья его любви… Единственное, что она может, так это только пробраться в его, Евгения, сны. В снах она, конечно, подкарауливает его в магазине, в сберкассе, в школе… Но ведь она всегда за ним подсматривала. Следила с опаской за его поисками.
В один из погожих дней он не подбрасывает Эль до метро, как обычно после занятий, на своем шикарном «ауди». Евгений оставляет машину на стоянке и спускается в кегельбан, где, надев, новые белые тапочки, пробует напиться. Он видит, как другие бросают нарядные тяжелые шары и как тяжелые шары катятся все дальше и дальше, сбивая фигуры и исчезая в черном провале. За прозрачным стеклом он видит рычаги и шестерни машины, захватывающей в свою обойму сбитые болванки, снова собирающую их в нарядный ряд и выставляющую обратно, как будто бы смерти и в самом деле нет.
Той же ночью Евгению снится, что он болен какой-то ужасной болезнью, и что и Чина больна той же болезнью, и еще и Борис. Доктор Эм подглядывает за ними из-за ширмы, и когда они засыпают, делает им какие-то черно-белые инъекции. Проснувшись, он задумывается, что это значит, что значит этот его сон? И что это за ужасная болезнь? Он ловит себя на странной мысли, что ему хочется разыскать Бориса и спросить его, зачем тот ему приснился?
Вспомнить, как когда-то они познакомились. Борис заворожил тогда его своими непонятными жестами над салатами. Да и не только его. Это было еще, когда они учились на первом курсе, на дне рождения Славы. Все присутствующие хотели просто съесть эти салаты, они еще не сталкивались с непонятным, а он, Борис, он уже знал, что поражает непонятное, и тогда-то он и показал его им впервые. Тогда он просто взял свою тарелку и элегантно выпустил ее в окно. И она полетела по параболе, как, кстати, их учили еще в школе. Она полетела, вращаясь вокруг своей оси, с центробежной силой разнося вокруг себя то, что на ней лежало. И она именно летела, а не падала, пока не ударилась, наконец, о тротуар с глухим, ухающим звуком, словно бы была сделана не из фарфора, а из резины, и в весеннем воздухе не заскрежетал мат забрызганных остатками салата ветеранов Великой Отечественной войны. Борис же безбоязненно выглянул в окно и лишь фантастически рассмеялся, словно бы и в самом деле был безумен. Девчонки, и Чина в их числе, затаив дыхание, заворожено смотрели на него и только на него, как на полубога. А полубог, словно бы продолжал их высасывать в какой-то магической игре, высасывать и одновременно накачивать каким-то фантастическим водородом. И уже щелкал ножницами, этими сверкающими длинными ножницами, которые непонятно как оказались в его руках. И уже резал себе галстук.
«Скажи, а ты мог бы убить себя?»
Не потому ли он, Евгений, всегда ощущал себя в его присутствии никем?
Скорее всего, проснувшись, он подумал именно об этом.
Днем, на занятиях он по-прежнему прилежно исследует другой процесс, избавляя Эль от старой версии «ее кинофильма», медленно и неотвратимо делая remake.[15] Но расспрашивая о Григории, он вспоминает о Чине и Борисе, и словно бы раздирает и очищает и свою рану.
8
Ему снится, что он все же признаётся доктору Эм, что безумно влюблен в Эль. И тогда в его сне доктор Эм спрашивает его:
“Если вы рассказываете мне об этом, то с какой целью? И что значит вся эта история в свете изначально наложенного по правилам этой игры табу, что никаких «таких» отношений между терапевтом и клиентом быть не может?”
И он отвечает ей (его словно бы озаряет), что вся эта история означает только то, что ему, увы, не сублимировать того самого загадочного русского ядра. Что, быть может, он и есть тот самый либо идеальный любовник, либо …
«Идеальный преступник», – заканчивает за него докторша, доброжелательно приближая свое пушистое иностранное лицо и поправляя очки.
И тогда он окончательно догадывается, зачем он рассказывал ей об этом.
Он спокойно достает пистолет (с некоторых пор он ведь всегда теперь носит его с собой) и, так же спокойно прицелившись, нажимает на спусковой крючок, с первого же выстрела попадая изумленной гештальтистке в переносицу. Дужка оправы разлетается вдребезги и разбитые велосипедные колеса повисают на ее розоватых ушах. Как и положено – выплескивается бесшумный фонтанчик крови. Крупное тело докторши оседает назад, и голова нелепо откидывается набок. В ее меркнущих зрачках отражается низенький потолок с тремя рожками какой-то дурацкой люстры.
