Женя Гранжи - Нефор
Он затушил сигарету и тут же прикурил следующую.
– Понимаешь, к чему веду?
– Догадываюсь. Я тоже должен был родиться не здесь.
– Твои попытки ещё впереди, – обнадёжил Наумов. – И панкуху ты рубить будешь не всегда.
– Ты уверен?
– Уверен. Если и будешь, то только за бабло. Что вряд ли, конечно…
– Это ещё почему? – напрягся Гарик.
– Потому что человек, играющий панк-рок в тридцать лет, – он либо болен, либо хорошо этим зарабатывает. В общем, твои попытки ещё будут. А мои, похоже, уже всё.
– Ты поэтому такой гружёный?
– Поэтому тоже. Но это фигня. Вот я зашёл сегодня на сейшне в туалет, и слышу – вы толпой в зале орёте. А мне туда даже не захотелось. Вот что самое хреновое: не штырит. Вот оно и накатило. Вот так зайдёшь поссать…
Он оборвался и посмотрел на Катю. Она шумела водой и не реагировала. Марк перешёл на шёпот:
– Вот так стоишь с членом в руках и понимаешь, что это всё, что у тебя, собственно, и есть. Это твой пожизненный «Оскар» – им только и размахивать.
– Но ты же пишешь, – посочувствовал Гарик. – Может, не всё ещё и…
– А-а-а! – отмахнулся Наумов. – Это всё по инерции. Ты же пишешь не потому что это кому-то нужно. Это талант. Он, сука, всю жизнь тебе переломает. Был бы, там… сантехником, или электриком. Понимаешь? По призванию. Каждый день твой талант признавали бы. Хоть в Купчино, хоть в Градске. А писать – это… Чушь это всё. Талант – это наказание. Сидит в тебе, падла, раком и терзает, грызёт каждый день.
– Раком? – не понял Гарик.
– Да, раком. Каждая строчка, каждая нота – опухоль. Зреет, болит, ноет, спать не даёт. Изнываешь, мучаешься. Пока не запишешь её – на диктофон, там, или в книжку записную – ходишь и болеешь, спишь через раз. Записал, из себя вырвал, – и легче. Только ненадолго. И потом всё по новой. Вот и режешь себя постоянно. – Он кивнул на бутылку. – Только химиотерапия помогает.
Гарик разлил по стаканам остатки. Выпив, похлопал себя по карманам:
– Блин, сигарет забыли взять.
– Да кури мои, у меня пока есть.
Гарик прикурил и затряс пальцем:
– А я в призвание верю. Ты как-то больно уничижительно про сантехника… У каждого есть талант – да. И мера таланта, само собой, разная бывает. Но это не всё. Есть ещё призвание.
– Так я и не спорю. О том и говорю.
– Погоди, я о другом. Я эту мысль давно вывел. Люди, по своему призванию, делятся на два типа. Ты сейчас говоришь про талантливых и бесталанных. А по-моему, старая твоя мысль вернее была: есть те, кто обеспечивает будущее количественно – продолжатели рода, и есть улучшатели – которые обеспечивают качество этого будущего. И то, и другое – важно. Причём, одинаково важно. И в каждом человеке… в тебе, кстати, тоже, – он ковырнул пальцем воздух, – оба этих начала присутствуют. Здесь уже вопрос твоей свободы. Свободы выбора. Выбираешь семью – жертвуешь творчеством, самореализацией. Ты вот выбрал наоборот. Может, была бы у тебя жена, ты бы себя сейчас так погано не ощущал.
Наумов грустно вынул из-под стола вторую бутылку портвейна и стал задумчиво колупать её ножом.
– Хотя талант необходим и там, и там, – продолжал Гарик. – Тем более – он вскинул указательный палец – в вопросах личных. Так-то.
– Хочешь сказать, я ошибся?
Наумову никак не давалась пробка и он начал раздражённо кряхтеть.
– Хочу сказать, что все ошибаются. Это сложно. Ты, конечно, не ошибся. Но мне кажется, что для тебя это как раз плохо.
– Почему? – повернула вдруг голову Катя.
Гарик изумился:
– Потому что ему теперь плохо. Если человек лишённый таланта ошибается в выборе и начинает творить, то на выходе, разумеется, получается полнейшая хрень. Но от этого никто кроме него самого не страдает. Хотя и это – совсем не обязательно.
Гарик уронил пепел на стол и ткнул пальцем в сторону коридора:
– Вон, Дуст! Писать не умеет, но пишет. И петь не умеет, а поёт. У нормальных людей от его пения кровь из ушей льётся, а ему по барабану. Только Дуст это дело бросит, когда свою женщину встретит. Ему это легко будет, потому что бросать особо нечего – там и так таланта ноль.
Катя покорила тарелочный эверест и внимательно смотрела на Гарика, вытирая руки не знавшим стирки полотенцем. Марк молчал и воевал с пробкой.
– А если человек выбирает семью, это разве может быть ошибкой?
Гарик убеждённо кивнул, выпуская носом дым.
– Конечно. Быть семьянином – тоже талант. Только в этом вопросе ошибка может обернуться катастрофой ещё и для других.
– Не согласна. Не всегда, – уверенно бросила Катя, подходя к холодильнику с пивом.
– Всегда. Вот представь: человек от природы лишён всех важнейших для семьянина качеств. И выбирает семью. Ему бы картины писать, а он детей рожает. И что?
– И что? – Катя протянула Гарику холодную «тройку».
– А то! Кроме его клонов – носителей ген – и несчастного супруга больше ничего из этого не выйдет.
Он открыл пиво и вернул его Кате. Наумов уже тихо матерился, тужась открыть портвейн. Гарик выхватил из его рук нож и одним движением откупорил бутылку.
– А что, два таланта в одном никогда не сходятся? – не унималась Катя.
– Это исключения. Для подтверждения правила. Это про гениев. А на гениев я бы равняться не рискнул.
Наумов исподлобья бросил на Гарика расстроенный взгляд. Катя вопросительно изогнула бровь:
– А ты кто? Продолжатель или улучшатель?
Гарик улыбнулся ей, поднялся со стула и поцеловал. Катя задумчиво и отстранённо ответила. Он снова похлопал себя по карманам:
– Так, я всё-таки схожу за сигаретами. Скоро всё скурим.
– Пятница, вечер, – напомнил Марк.
– Ничего, – улыбнулся Гарик, – постараюсь выжить.
Он оставил Катю, занявшую его нагретое место, общаться с еле живой легендой и вышел на улицу.
До ларька было пять минут. Двор Наумова чернел, посвистывая весенним ветром. Как говорил сам Марк, последний раз он видел здесь горящие фонари в год своего совершеннолетия. Снег, уже по-апрельски основательно смешанный с грязью, в поиске тропинки не помогал.
Пройдя мимо третьего мёртвого фонаря, Гарик услышал за спиной шаги. Оборачиваться не стал и привычно нащупал в кармане нож. Шаги звучали как-то нерешительно и он решил проверить: дойдя до конца длинного дома, завернул во двор. Шаги не прекращались. Гарик напряг слух и чётко различил: всего один. Он прошёл внутри двора и снова обогнул дом, вернувшись на прежнее место. Остановился. Шаги затихли. Гарик медленно развернулся и увидел перед собой хлюпкого паренька в кепке, трениках и, накинутой поверх тщедушного тела, спортивной куртке с надписью «abibos».
– Ты чего за мной кругами ходишь, малой?
Хлюпик изумился и замялся.
– Ну, не теряйся. Грохнуть хотел?
– Н-ну да, – растерянно промычал он.
– А зачем? Денег надо?
– Н-ну…
Он неуверенно кивнул.
– А сколько?
Глаза паренька забегали под кепкой, высчитывая верный ответ.
– Ну, не знаю…
– Тебе на что? – задал наводящий Гарик. – На пиво, наверное?
Малец окончательно озадачился.
– Ну, и на сигареты, да? – помогал Гарик.
Тот, наконец, кивнул с уверенностью. Гарик вынул из кармана скомканные купюры.
– Вот, у меня с собой двадцать штук. Десяти тебе хватит?
– Наверное, – пришёл в себя неофит.
– Держи.
Паренёк взял деньги и уставился на них так, будто щупал впервые.
– Ну, будь здоров!
И, развернувшись, Гарик пошагал прочь от озадаченного гопника. Тот постоял ещё с минуту, разглядывая деньги и, скользя кроссовками по грязному снегу, скрылся в подворотне.
Вернувшись, Гарик застал Наумова и Катю в разгаре спора. Почему-то обсуждали роль женщины в мужском мире. Катя взмахивала руками как балерина и громко не соглашалась. Наумов вкрикивал в неё аргументы. Закончить мысль не получалось: она не слушала. Гарик облокотился на липкую газовую плиту и попытался выудить из крика суть.
Катя рассказывала о «Мире самцов» – некой древней африканской цивилизации, вымершей по причине непотребного отношения к женщине.
В «Мире самцов» женщина считалась блудницей, если в девичестве позволила себе вступить в связь более чем с пятью мужчинами. Таких оступившихся признавали низко павшими, не поддающимся исправлению порченным товаром, подлежащим утилизации. Их убивали десятками различных способов, ни один из которых – ни описаниями, ни иллюстрациями – до наших дней не дотянул. Одновременно с подобным бесчинством, существовал в этом обществе закон, согласно которому каждой женщине в первые пять лет супружеской жизни надлежало ублажить полторы сотни мужчин. Только после этого она считалась состоявшейся, как женщина, выполнившая священный долг перед «Миром самцов». Такие дамы имели особый вес в обществе и пользовались уважением даже среди других представительниц слабого пола.
Причиной крушения самцового мира послужила демографическая катастрофа, настигшая её естественным образом, вследствие вымирания женщин от загадочной смертельной болезни.
