Синклер Льюис - Том 3. Эроусмит
Сонделиус вернулся в Блекуотер, но Мартин остался в деревне-лагере на два дня, вводя фаг, делая записи, инструктируя новоявленных больничных сестер. Наконец, он вернулся в Блекуотер и пошел в приемную главного врача — или в то, что было приемной главного врача, пока не явился Сонделиус и не забрал ее в свои руки.
Сонделиус сидел там, за столом Инчкепа Джонса, но на этот раз он не был занят. Он полулежал в своем кресле, и глаза его были налиты кровью.
— Ух! Неплохо провели мы времечко с крысами в Карибе, а? Ну, как мой полотняный городок? — проговорил он со смешком, но ослабевшим голосом и, встав, зашатался.
— Что с вами? Что?
— Как видно, подцепил. Добралась до меня какая-нибудь блоха. Да, — продолжал он нетвердо, но с большим интересом, — я как раз собрался пойти посадить себя в карантин. У меня изрядный жар, и железы распухли. И моя сила… Ух! Мне под шестьдесят, но поглядели бы вы, как я поднимаю грузы, которые не по плечу ни одному матросу… В боксе я выдерживаю пять раундов! О, боже мой, Мартин, я так ослабел. Но не боюсь. Нисколько.
Если б Мартин его не подхватил, он рухнул бы на пол.
Он отказался вернуться в Хижину, где за ним ходила бы Леора.
— Я стольких изолировал, — теперь мой черед, — сказал он.
Мартин и Инчкеп Джонс подыскали для Сонделиуса бедный чистенький домик — проживавшая в нем семья умерла вся поголовно, но домик окурили. Раздобыли сиделку, и Мартин сам ходил за больным, стараясь вспомнить, что был когда-то врачом, умевшим класть на головы лед и говорить слова утешения. Одного не удалось достать — сетки от москитов, и только на это и жаловался Сонделиус.
Мартин склонился над ним со смертельной болью и наблюдал, как горит его кожа, как вспухли лицо и язык, как слаб его голос, бормотавший:
— Готлиб прав насчет шуток бога. Ух! Самая лучшая — тропики. Бог замыслил их такими прекрасными — цветы, и море, и горы. Он велел плодам произрастать так обильно, чтобы человеку не нужно было работать… а потом он посмеялся и насовал вулканов и змей, напустил влажную жару и раннюю старость, и чуму, и малярию. Но самой подлой ловушкой, какую он подстроил человеку, было изобретение блохи.
Его распухшие губы растянулись, из воспаленного горла вырывалось слабое клокотанье, и Мартин понял, что больной пытается засмеяться.
Он впал в бред, но между приступами лепетал с бесконечным трудом, со слезами на глазах от сознания собственного бессилия.
— Я хочу показать вам, как умирает агностик! Я не боюсь, но хотелось бы хоть раз еще увидеть Стокгольм, и Пятую авеню в день первого снегопада, и страстную неделю в Севилье. И как следует выпить напоследок. Я ухожу совсем мирно. Немного больно, но жизнь была прекрасной игрой. И я… я набожный агностик. О Мартин, дайте моим бедным людям фаг. Спасите их всех… Боже, я не думал, что мне будет так тяжело.
Сердце сдало. Он затих на низкой походной кровати.
Мартин затаил скорбную гордость от того, что при всей своей любви к Густаву Сонделиусу он не потерял голову и по-прежнему противился требованиям Инчкепа Джонса вводить фаг всем подряд, по-прежнему добивался того, ради чего был послан сюда.
— Я не сентименталист. Я — ученый! — хвалился он.
На него гикали на улицах; мальчишки осыпали его ругательствами и кидали в него камнями. Люди прослышали, что он нарочно не приступает к их спасению. Граждане высылали делегации, умоляя его спасти их детей, и он был так поколеблен, что должен был непрестанно вызывать в памяти образ Готлиба.
Паника возрастала. Кто сохранял сперва хладнокровие, и те утрачивали власть над собой, когда, просыпаясь по ночам, видели в окнах отсвет костра на Адмиральском холме — наскоро созданного крематория, где Сонделиус с его кудрявой гривой был брошен с лопаты в огонь вместе с калекой негритенком и нищим-индусом.
Сэр Роберт Фэрлемб был незадачливым героем, раздражавшим больных попытками наладить за ними уход. Стокс оставался непоколебим, как утес, — спал три часа в сутки, но не изменял своему обычаю, встав с постели, делать пятнадцать минут гимнастику. И Леора в Пенритской Хижине спокойно помогала Мартину приготовлять фаг.
Не выдержал и вконец развинтился главный врач.
Лишившись своей зависимости от презренного Сонделиуса, снова погрязнув в исступленной бесплановости, Инчкеп Джонс кричал, думая, что говорит вполголоса, и папироса, вечно зажатая в пальцах его исхудалой руки, так дрожала, что дым поднимался судорожными спиралями.
Совершая очередной обход, он наткнулся ночью на моторную лодку, в которой двенадцать «красноногих» собрались бежать на Барбадос, и он внезапно очутился среди них, предлагая взятку, чтоб они его прихватили с собой.
Когда лодка вышла из блекуотерской гавани, он простер руки к своим сестрам и к тишине холмов родного Сэрри; но, когда пропали вдали последние испуганные огни города, он понял, что был трусом, очнулся и высоко вскинул свою узколобую голову.
Он потребовал, чтоб лодку повернули и доставили его обратно. Беглецы отказались, орали на него и заперли его в каюте. Их захватил штиль. Прошло два дня, пока они достигли Барбадоса, и за это время мир должен был уже узнать о его дезертирстве.
На Барбадосе Инчкеп Джонс в полном отупении зашагал по набережной от причала к гостинице и долго стоял в неряшливой комнате, где пахло помоями. Он никогда не увидит своих сестер, не увидит прохладных холмов. Из того револьвера, который он носил, чтоб загонять обезумевших больных назад в изоляторы, из револьвера, который носил под Аррасом[85], Инчкеп Джонс застрелился.
Так подошел Мартин к своему опыту. Главным врачом на место Инчкепа Джонса был назначен Стокс, и тот, в обход закона, назначил Мартина в округ Сент-Свитин полновластным медицинским чиновником. Это назначение и содействие Сесила Твифорда дали ему возможность осуществить опыт.
Твифорд предложил ему свое гостеприимство. Мартина смущало только одно — как уберечь Леору. Он не знал, что ждет его в Сент-Свитине, тогда как Хижина была безопасней любого места на острове. Когда Леора возражала, что, пока он будет проводить свой опыт, холодная рука, задушившая смех Сонделиуса, может добраться и до него и она, Леора, будет ему нужна, он пробовал успокоить ее обещанием, что, если в Сент-Свитине для нее найдется место, он пришлет за ней.
Он, понятно, лгал.
«Было достаточно тяжело видеть смерть Густава. Хоть весь мир провались, я не подвергну ее риску!» — поклялся он.
Он уехал, оставив ее на попечение двух служанок, солдата-дворецкого и доктора Оливера Марченда, который обещал заглядывать, когда будет возможность.
В Сент-Свитине рощи бамбука и какаовых деревьев и остроглавые горы южного Сент-Губерта уступают место сплошному сахарному тростнику. Здесь Сесил Твифорд, худой, резкий человек, властвует над каждым акром земли и толкует по-своему все законы.
Его усадьба Жасминовый Сад была тихим прибежищем среди знойной жужжащей равнины. Дом был старый и низкий, оштукатуренный, с толстыми каменными стенами; в комнатах — деревянная панель, фарфор, портреты и шпаги Твифордов за три сотни лет; а между крыльями дома — обнесенный оградой сад в ослепительном блеске шаронских роз.
Твифорд провел Мартина через низкие прохладные сени и представил его пяти великанам-сыновьям и своей матери, которая последние десять лет, со смерти его жены, была хозяйкой дома.
— От чая не откажетесь? — спросил Твифорд. — Сейчас спустится вниз наша американская гостья.
Он сказал это не задумываясь — так он был уверен, что раз Твифорды из поколения в поколение пили здесь чай в установленный час, никакая паника не помешает им пить чай по-прежнему в этот самый час.
Когда Мартин прошел в сад, когда увидел старинное серебро на плетеном столе и услышал спокойные голоса, чума показалась побежденной, и он понял, что здесь, в четырех тысячах миль к юго-западу от Лизарда[86], он в Англии.
Сели за стол. Шла любезная, но несколько натянутая беседа, когда спустилась вниз американская гостья и с порога уставилась на Мартина так же странно, как и он на нее.
Он видел перед собой женщину, которая могла бы быть его сестрой. Ей было, верно, лет тридцать против его тридцати семи, но сухощавостью, бледным лицом, черной бровью и темными волосами она была словно его двойник, его второе заколдованное «я».
Мартин точно слышал свой голос, прохрипевший: «Но вы же моя сестра», — и она раскрыла губы, но ни он, ни она не сказали ни слова, только поклонились друг другу. Она села. Мартин никогда не чувствовал так остро присутствие женщины.
До наступления вечера он узнал, что она — Джойс Ленион, вдова Роджера Лениона из Нью-Йорка. Она приехала на Сент-Губерт осмотреть свои плантации и попала в карантин. Он слышал где-то мельком о ее покойном муже, как о богатом молодом человеке из хорошей семьи; он как будто даже припомнил, что видел в «Ярмарке тщеславия» фотографию: Ленионы на взморье в Палм-Биче.
