Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести
— Согласен, если только ты перестанешь дурачиться. Однако, как я вижу, в покое ты меня не оставишь. Пойду-ка я лучше прогуляюсь по деревне этой палаточной.
— Я тоже с тобой пойду.
— Хорошо. Вон там, кажется, рожок лежит. Пусть погудят нам в него, как только девица возвратится.
Все поле вокруг было покрыто толстым слоем копоти: она лежала на траве, осыпалась с листвы деревьев при малейшем дуновении ветра. Почернели от нее и крыши палаток. Словом, «красный петух» повсюду оставил свою роспись. Сам-то он красный, а вот пишет черными буквами.
Перед халупками резвились озорные малыши: их играм не могло помешать ничто на свете, даже «красный петух», переместивший их родную деревню на это вот поле. Ребятишки лепили мячики из вязкой глины, кидали их, норовя угодить в доску, и приговаривали при этом: «Звени-звени, колокольчик, как в Бестерце или звонче». Нанизав картофельные балаболки на прут, они метали их затем вдаль со словами: «Лети-лети, бульба, свинцовая пулька», — и балаболка действительно летела стремительно, как пуля. О, эти разбойники отлично умели с ними обращаться!
В сливовых садах покачиваются в воздухе белые лодочки, издали напоминая стаю летящих белых лебедей. Вот уж воистину — волшебная деревня! Крестьянки, привязав к толстым сучьям двух соседних деревьев белую скатерть, укладывают в эту импровизированную люльку младенцев. Пока матери работают, малыши отлично себя чувствуют в тени сливовых деревьев: листва нашептывает им колыбельные песни, а ветерок, как хорошая нянька, к тому же покачивает их маленькие гнездышки.
…Боже мой, вот был бы переполох, если бы кто-нибудь незаметно прокрался сюда и перемешал младенцев, оставленных без присмотра!
Временные халупки были по большей части пусты, только кое-где малые ребятишки, играя поблизости, присматривали за скарбом.
— А где же взрослые? — под большим секретом спросил у одного из таких «сторожей» Терешкеи, великий мастер допытываться.
— Разошлись кто куда! Мамка сено на лугу гребет, невестка на мельницу уехала муку молоть, а отец к начальству пошел, которое поджигателя ищет, — вразумительно разъяснил ему мальчонка.
— Ну, а что слышно о поджигателе? Найдут его?
— Как же, найдут! Говорят, господа ничегошеньки не знают. И не узнать им до тех пор, пока они у старого Хробака совета не спросят.
— Слышал, братец, — вот это комплимент нам с тобой!
— Гм, ничего! Погоди-ка, малец, а кто же этот самый Хробак?
— Не знаю я, — заупрямился вдруг мальчишка и ускакал, чмокнув губами лошадке-хворостинке, на которой он лихо восседал верхом.
А комитатские господа продолжали свою прогулку, пока снова не наткнулись на человека, с которым можно было поболтать: перед одной из лачуг, расстелив на земле шубу, лежал дородный крестьянин.
— Что стряслось, землячок?
— Лихорадка бьет, ваше благородие, — не попадая зубом на зуб, отвечал крестьянин.
— Плохо ваше дело! А отчего же вы не примете какого-нибудь снадобья?
— Уже давно бы весь недуг прошел, если б жили мы на старом месте. Ведь против лихорадки самое верное средство девять раз на Девяти могилах перекувыркнуться. А где ж тут найдешь могилы?
— И как вы думаете, сколько вам еще здесь обитать? Больной крестьянин вздохнул.
— Да уж горела бы она дотла, деревня-то, да поскорее! Надоело ждать, пока вконец сгорит. Теперь бы самая пора заново строиться, погода стоит еще теплая, позволяет.
Что там ни говори, а духом крепок был больной землячок.
Но самое забавное зрелище среди живописной пестроты являло собой громадное засохшее дерево черешни, со ствола которого спускался, болтаясь на шнурке, пучок можжевеловых веток, а на сучьях в совершенном беспорядке висело, шелестя, множество бантиков из древесных стружек.
— Смотри-ка, братец, да здесь, как видно, трактир?
Так оно и было. Предприимчивый Мор Кон успел и здесь обосноваться со своим заведением — благо оборудование для этого нужно нехитрое: бочонок водки да кусок мела…
Хозяин трактира, стоя возле бочонка, был настолько погружен в серьезный торг с каким-то своим клиентом, укрытым от глаз пришедших большим кустом орешника, что не заметил приближения гостей.
— Отдаете за два форинта или нет? — слышался голос Мора Кона, который невозможно было спутать с чьим-то другим.
— Это же нахальство! — возмущался его клиент. — Да как у вас совести хватает за такой великолепный паспорт предлагать каких-то два форинта?
— Как совести хватает? — вскричал еврей-корчмарь. — Очень даже просто! Я калькуляцию произвел. Вы предлагаете за восемь, значит, готовы отдать за шесть. Из этого я делаю вывод, что цена ему четыре форинта, и потому предлагаю вам со своей стороны — два форинта.
— Логика поистине торгашеская! — улыбнулся Терешкеи, подтолкнув капитан-исправника. — Чш! Тише!
— Ну, бог с вами, — отозвался второй голос. — Пусть будет по-вашему, берите за шесть!
— Что я, белены, что ли, объелся? — перебил его господин Мор. — Дам я вам, так и быть, четыре, коли уж проговорился. Столько он стоит.
— Ни филлера не уступлю. За меньшие деньги не стану я вам коня «выправлять».
В этот самый миг издали донесся звук рожка.
— Нас зовут, пошли, — нетерпеливо позвал Шотони.
— Нет, погоди, сей диалог меня очень заинтересовал! Дорого я дал бы, чтобы добраться до сути. Но увы, теперь уж ничего не выйдет, корчмарь нас заметил… Смотри, как испуганно замахал он руками! А другой землячок решил поскорее убраться восвояси! Гляди, как бежит-торопится, прохвост!
А жаль!
— Не горюй, братец Марци, — с горделивой усмешкой остановил его Шотони. — Не одному тебе все знать. Достаточно того, что я об этом деле уже знаю.
— Что же ты знаешь?
— Знаю я, кто убежал и о чем разговор шел…
— Да что ты говоришь, братец! Кто же он?
— Янош Микулик.
— А паспорт и «выправление» лошадей?
— И про то мне ведомо, — торжествующе заявил Шотони. — Большое дело я распутал, скажу тебе. Весь комитат от удивления рот разинет.
— Брось шутить, Мишка! — Терешкеи устремил на собеседника испытующий взгляд, в котором были одновременно и зависть и сомнение.
— Погоди, придет время, сам убедишься.
— А сейчас разве ты не можешь мне сказать?
— Это дело не имеет никакого отношения к поджогу. Ну, пошли!
— Вижу я, отомстить ты мне решил за то, что я тебе не рассказал о своем плане. Хочешь меновую?
— Нет, не хочу. Сейчас я и без тебя все узнаю.
— Уверяю тебя, здорово получится. Все будет проделано просто и изящно.
Предательская нитка
Дочка Микулика действительно уже возвратилась со своими спицами.
— Отошлите людей, — обратился Терешкеи к старосте, — они уже не нужны мне. Только мешать здесь будут.
— А разве вы никого больше не будете допрашивать?
— Будем, но займется этим после обеда уже, господин секретарь. Допрос надо будет снять со всех, кто раньше других прибежал на пожары. А также со служанок Шамуэля Белинки. У меня тут вот имена их записаны: Магдалена Кицка и Анна Стрельник.
— Они обе живут в Банудовке, в горах.
— Ну, если они нам понадобятся, мы сами к ним съездим. А сейчас — за дело. Удалите всех с территории, отведенной под канцелярию.
По одному слову старосты толпу зевак как ветром сдуло; у стола остались лишь трое приезжих господ, гайдук, староста с писарем да учитель Матяш Блозик, которого назначили виночерпием и «кухмистером». В обеденный час — самая лучшая должность.
— Подойди поближе, Аполка! — любезно позвал повариху Терешкеи. На лице его было написано торжество. — Ну, что же ты мнешься, милочка? Садись вот сюда, к столу. Ты теперь у нас самая важная персона!
С этими словами следователь сунул руку во внутренний карман сюртука. Все присутствующие уставились на него, даже дыхание затаили. Вытащив из кармана анонимные письма Терешкеи принялся осторожно разматывать нитки, которыми были связаны листки.
— Нитки — бумажные, — заметил он глухим, сдавленным голосом. — Дома я рассматривал их под лупой, так что наверное знаю, что бумажные…
На лицах зрителей отразилось разочарование. Все ждали чего-то большего.
— У меня есть подозрение, что нитки эти из какого-нибудь распущенного чулка.
— Вполне возможно, — пробормотал писарь.
— А вот мы сейчас увидим. Возьми-ка, Аполка, и начни вязать из них чулок. Так мы узнаем, какого цвета был прежде чулок и как он выглядел. На это поджигатель не рассчитывал! Хе-хе-хе!
— Черт побери! — не утерпел писарь. — Вот это ум, вот это голова!
Аполлония Микулик взяла нитки, и спицы быстро-быстро замелькали в красивых белых пальцах. Однако руки ее, по-видимому, сильно дрожали, потому что девушка беспрестанно упускала одну петлю за другой.
