Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести
— Пойдем туда, куда перебрался жить народ, — отвечал Терешкеи. — Не могли бы вы, батюшка, дать нам кого-нибудь в провожатые, чтобы он отвел нас на место нового поселения?
Шамуэль Белинка предложил взять в проводники господина Микулика, церковного старосту:
— Он покажет вам, как добраться.
Микулик сидел в этот час на террасе и покуривал трубку. Это был забавный худощавый человечек, внешностью вполне оправдывавший свое деревенское прозвище — «Лещ». На грушевидном лице его природа поместила пару блестящих и крошечных, словно бусинки, глазок. Одежда его состояла из домотканых суконных штанов, верхняя же часть туловища была прикрыта кофейного цвета курткой того самого покроя, который пользуется особенной любовью у канторов.
Приезжие господа усадили Микулика на козлы рядом с кучером, чтобы он показывал, куда ехать по этим неведомым проселкам. Гайдуку же, место которого на козлах сейчас было занято, пришлось шагать за дрожками пешком.
— Деревня, сударь, теперь в двух местах помещается.
— Где же?
— Одна половина, «Бакуловская», очень далеко — в горах. А другая — здесь вокруг, возле виноградников да по сливовым садам.
— Нам важно знать, где поселились староста и писарь.
— Они возле виноградников.
— Значит, туда мы и поедем.
Оригинальное существование
Приезд комитатского начальства в такую бедную местность, как Лохина, — событие большой важности. В одну минуту новость распространяется повсюду, и все сразу теряют голову. Хорошо еще, если никто не додумается ударить в колокола. Но и без того по всему селу начинается суматоха: ведь деревенским властям нужно успеть обо всем позаботиться, чтобы приезжему начальству потрафить. У гайдука выспрашивают, какие блюда обожают господа больше всего (и если Янош — парень не дурак, он называет не что иное, как свое собственное любимое кушанье). Нескольких верховых нарочных срочно отряжают кого за мясом, кого за приправами, того за винами, а этого за новой колодой карт в город. Как же иначе? Начальство не должно испытывать ни в чем нужды!
А на этот раз, в связи с приездом Шотони и Терешкеи, переполоху и суматохи было еще больше, ведь буквально все необходимое для встречи нужно было где-то на стороне добывать. На полоске клеверища, где несколько тополей, словно опахалами, покачивали своими блестящими серебристыми листьями, писарь устроил импровизированную канцелярию, установив в тени деревьев три стола. Слева от столов бабы соорудили из молодой, свежескошенной отавы лежанки на тот случай, ежели после обеда господам захочется подремать.
После обеда! Только где его варить, этот обед? Тут уж вовсе хлопот не оберешься! Эй, ребятня, а ну быстро вырыть в земле очаг! А потом запрягайте телегу и одним духом доставьте сюда Аполлонию Микулик, она лучшая стряпуха во всей округе! Король и тот пальчики оближет, отведав ее стряпни.
Тем временем десятские усердно бегали по полям, что разбросаны у подножья горы, сгоняя согласно приказу господина исправника всех жителей села, знающих грамоту, на пробу почерков перед приезжим начальством. А кто уклонится — пусть пеняет на себя! Пока сооружали очаг, стали собираться и крестьяне: старики и подростки, бабы и девки и даже малые ребятишки.
— Приступим, господа, к работе, — распорядился капитан-исправник, положив по экземпляру анонимных писем на стол перед Терешкеи и Дюри Хамаром. — Женщин тоже проверим? — со смехом спросил он старого следователя.
— Конечно, — отвечал Терешкеи, — они-то и есть самые отпетые фарисеи, в особенности ежели грамоте обучены. Не вижу причин, почему бы именно женщине не быть сочинительницей пасквиля. Больше того, у меня как раз на этот счет есть известные подозрения.
— О! Ах! — послышались вокруг возгласы удивления.
— Пронюхал что-нибудь? — шепотом спросил Шотони.
— Ч-ш! Пока еще ничего определенного сказать не могу, но даю голову на отсечение, что после пробы почерков все выяснится. Вот посмотришь! Однако приступим.
Поочередно к столу стали подходить словаки — русые, долговязые, крепкие парни. Явилось и несколько стариков с длинными волосами, прихваченными на загривке гребенкой. Среди пожилых женщин не оказалось ни одной грамотной, да, впрочем, и кокетливые, юркие молодушки в зеленых полушерстяных юбках (сзади подоткнутых, а спереди украшенных разноцветными лентами, свисающими с пояса), в большинстве своем могли только поставить крест. Но старосте и десятским доподлинно была известна степень грамотности каждой из них, они стояли тут же и проверяли, не вздумает ли какая сплутовать.
Сунув дряхлому калеке-старику перо в руку, Терешкеи приказал:
— Напиши-ка нам, дед, два слова: «Люди божьи». (Так начинались анонимные письма.)
Перо прыгало в заскорузлой руке, а неровные буквы шатались, как пьяные, из стороны в сторону, и были они все горбатые, с большими животами, с торчащими кверху хвостиками спереди и сзади.
— Так еще до всемирного потопа писали, — улыбнулся следователь. — Можешь идти, дед. Следующий!
Теперь черед дошел до подростка с рябым лицом. Но не успел он начертать и нескольких букв, как глаза Терешкеи зловеще сверкнули и он крикнул:
— Гайдук! Схватить этого человека!
Однако в тот же самый момент и писарь закричал с волнением в голосе:
— Вот он, поджигатель!
Гайдук, помчавшийся было к Терешкеи, остановился нерешительно на полпути, не зная, которого из двух преступников ему теперь хватать, как вдруг и господин исправник (сговорились они, что ли?) с грохотом отбросил канцелярский стул и схватил за шиворот стоявшего перед ним малорослого Мартона Куштара, лохинского скорняка. А тот, бедняга, с перепугу даже перо гусиное, навлекшее на него такую беду, из рук выронил.
— Попался, висельник! — кричал исправник.
Гайдук, познавший за годы службы в комитатской управе, что в подобных случаях преступник тот, кого таковым считает старший по чину начальник, подскочил к скорняку и принялся его вязать. Несчастный Куштар, бледный как смерть, пытался оправдываться.
— Невиновен я, как агнец новорожденный.
— Нет, это ты писал подметные письма, негодяй!
— Не писал я ни единого словечка!
— Напрасно отпираешься! Виновен, раз я говорю! Вяжи его!
И связали бы запросто беднягу, потому что гайдуку на помощь уже спешил лохинский мясник, заклятый враг Куштара, если бы не остановил их старый следователь:
— Ради бога, братец, не вводи в конфуз! Ведь это я отыскал сочинителя… Да только хоть бы он провалился…
— Молчи! — азартно кричал исправник в ответ, уподобляясь охотнику, у которого хотят отнять подстреленного им зайца. — Посмотри, разве не та же самая рука писала?
— Удивительно! Мой точно так же пишет, как и твой!
— А ну, дай сюда! — нетерпеливо выкрикнул исправник и стал придирчиво сравнивать почерки. — Какая-то чепуха получается, Марци! Не могли же они вдвоем в конце концов один и тот же пасквиль писать!
— Втроем, ваше благородие, втроем! — перебил его подбежавший к ним писарь. — Я тоже нашел точно такой же почерк.
— Вот и разберись тут! Что за чертовщина? — разозлился Шотони.
Все трое изумленно уставились друг на друга, и только Секула, сельский староста, от всей души хохотал над приезжими.
— А вы что же думали, господа? Дело очень простое. В вашем селе люди пишут только двумя почерками. Старики — как их научил покойный учитель, а молодежь — как наш Нынешний.
Разумеется, староста был прав. Буквы обитателей Лохины не могли носить на себе печати индивидуальности, их форма определенная раз и навсегда покойным Даниелем Хловачем, жила и после его смерти: знать, и скромному сельскому кантору — учителю — определена доля бессмертия. Вывод же был таков, что анонимки написаны по методу нынешнего кантора Матяша Блозика.
Тотчас же вызвали его самого. Это было, кстати сказать, нетрудно сделать, так как ныне здравствующий кантор, лежа на спине перед винным погребком Яноша Бискупа, преспокойно покуривал свою трубку.
— Не могли бы вы сказать, кто из ваших учеников обладает этим почерком? — спросили его следователи.
— Все они одинаково пишут, — отвечал Блозик и гордо постучал себя кулаком в грудь, — потому что такой уж я человек: всех одинаково люблю и всех одинаково учу. Чтобы ни один не знал больше другого!
(Так Матяш Блозик понимал принцип всеобщего равенства.)
— Если мы не выберемся из этого лохинского лабиринта, то не видать мне вице-губернаторской шапки как своих ушей. А по всему видно, что мы окончательно зашли в тупик! — тихонько сетовал Шотони.
— Ничего подобного! Подвело нас только направление, в котором мы до сих пор вели следствие. Но я заранее продумал несколько направлений. Поэтому не падай духом и позволь мне действовать дальше, — возразил Терешкеи. — Первым делом перенесем-ка мы нашу канцелярию в другое место, потому что ветер гонит дым от этой проклятой кухни-времянки прямо мне в глаза!
