Портрет леди - Генри Джеймс
Хотя я старался говорить с большой осторожностью, у читателя может возникнуть подозрение, будто Джилберт Озмонд был не лишен эгоизма. Это довольно грубое обвинение для человека столь изысканных чувств; оно заставляет нас вспомнить известную пословицу о тех, кто живет в стеклянных домах[62]. Тот факт, что мистер Озмонд был эгоистичнее, чем большинство его знакомых, еще следует доказать. Чтобы не совершить ошибку, я ни в коем случае не намерен навлечь на себя такое серьезное обвинение, тем более что некоторые моменты в нашей истории будут еще свидетельствовать об обратном. Да, он предпочитал вести холостяцкую жизнь – но не требует доказательств то, что существуют и более яркие признаки эгоизма (по крайней мере, для джентльмена). Ненадолго погрузившись в познание радостей супружества, Джилберт Озмонд выбрался на берег одиночества и был вполне доволен этим. Его вполне устраивали и холостяцкая свобода, и холостяцкие развлечения – он достиг периода жизни, когда было вдвойне трудно отказаться от этих свобод, но был готов на самопожертвование, что считается одним из благороднейших человеческих качеств. Казалось, что это могло отлично соответствовать самому благородному нашему качеству – качеству самопожертвования. Желание Озмонда жениться было глубоким и отчетливым. Разумеется, он никого не оповестил об этом; не рыскал вокруг, выспрашивая у знакомых, нет ли у них на примете милой девушки с небольшим состоянием. Деньги кое-что для него значили, но не в его правилах было гоняться за ними, и никто не знал – да никому особенно и не было до этого дела, – хотел мистер Озмонд жениться или нет. Знала об этом лишь мадам Мерль – в чем мы уже убедились. Нет, Озмонд не докладывал ей об этом – для него вообще было несвойственно делиться с ней своими помыслами. Просто существовали вещи, о которых мадам Мерль не нужно было говорить, – она чувствовала их интуитивно. Она давно познала истину, которая слишком бросалась в глаза, чтобы назвать ее едва различимой, – правда, эта истина не воспринималась незыблемой в случае Озмонда. Конечно, он был неудачником. Это была старая история; в глазах мадам Мерль он был неудачником всегда. Однако степень пассивности могла быть различной – и не обязательно было поднимать планку слишком высоко. Для Джилберта Озмонда чувствовать – это и был успех, только это и являлось в данный жизненный период предметом его притязаний. Нельзя сказать, что подобное отличие было свойственно многим особям мужского пола. Джилберт Озмонд не был поверхностен – он обладал редкостной натурой, способной на глубину чувств и осознание этой глубины. Только один характер мог оценить его: чистая сердцем, чувствительная девушка, не обладавшая опытом, жадно впитывающая все, что он пожелал бы в нее вложить. Разумеется, эта молодая леди не должна была бы быть бедна как церковная мышь, и мадам Мерль даже не стала бы прилагать усилий, чтобы заставить Озмонда познакомиться с племянницей миссис Тачетт, если бы у Изабеллы было бы такое же скудное приданое, как во время их первой встречи. Все эти годы Озмонд ждал, поскольку его могло удовлетворить только лучшее, а бесприданница, естественно, лучшим не являлась. Он так долго ждал напрасно, что в конце концов почти потерял интерес к данному предмету – не пускаясь ни в какие рискованные эксперименты. Постепенно он пришел к выводу, что лучшее, чем он мог обладать в данное время, что задевало его чувства, – это была его малышка Пэнси, которая отзывалась на любое его движение души. Но когда наконец появилось то, что он искал, Озмонд как мужчина безошибочно узнал его. И потому ничего странного в его желании жениться не было (правильная женитьба так же была «успехом») – это мадам Мерль, для которой его дела всегда представляли интерес, разумеется, принимала в расчет. Однако мы не посмеем предположить, что Озмонд считал характер Изабеллы пассивным и готовым предоставить джентльмену свободное поле для деятельности – это было бы натяжкой с нашей стороны. Разумеется, он понимал, что ее натура будет способствовать тому, чтобы она всегда находилась в действии – что бы ни подразумевать под этим.
Незадолго до намеченного дня отъезда из Рима Изабелла получила телеграмму от миссис Тачетт, которая гласила: «Уезжаю Флоренции 4 июня Белладжо возьму тебя если нет других планов. Не могу ждать пока ты бездельничаешь Риме». «Безделье» в Риме было очень приятным, но Изабелла не имела никаких планов и написала тете, что немедленно присоединится к ней. Она рассказала об этом Джилберту Озмонду, и он ответил, что немного послоняется еще на Семи Холмах, а во Флоренцию вернется дней через десять – она к тому времени, очевидно, уже отправится в Белладжо. Возможно, увидятся снова они не скоро. Этот разговор проходил в просторной, пышно убранной гостиной в отеле. Был поздний вечер, и Ральф Тачетт завтра собирался везти кузину обратно во Флоренцию. Озмонд обнаружил девушку в одиночестве – мисс Стэкпол обнаружила, что на четвертом этаже живет восхитительная американская семья, и отправилась вверх по лестнице нанести им визит. Путешествуя, Генриетта легко заводила знакомства – например, в поездах у нее завязалось несколько довольно важных знакомств с весьма влиятельными особами. Ральф готовился к завтрашнему отъезду, а Изабелла сидела одна, потерявшись в буйной желтизне тканей – кресла и диван были обиты оранжевым, стены и окна украшали пурпурные с золотом шторы. Зеркала и картины висели в роскошных рамах, а высокий потолок был расписан обнаженными музами и херувимами. Мистеру Озмонду комната показалась безобразной. Фальшивые цвета, поддельный блеск причиняли ему почти физическую боль. Изабелла держала в руках том Ампера[63], подаренный ей по приезде в Рим Ральфом, но, придерживая пальцем нужную ей страницу, она не торопилась начать чтение. Рядом на столе стояла лампа с розовым абажуром, и она рассеивала по комнате странные розоватые отсветы.
– Вы говорите, что вернетесь,
