Отсрочка - Жан-Поль Сартр
— Официант! Официант подбежал:
— С вас десять франков.
Матье расплатился и вышел. Нет, я ее еще слишком хорошо знаю.
Было темно. Первая ночь войны. Нет, не совсем. Еще оставалось много света, зацепившегося за бока домов. Через месяц, через две недели первая тревога его сдует; а пока это всего лишь генеральная репетиция. Но Париж все-таки потерял свой потолок из розовой ваты. В первый раз Матье видел темный пар, подвешенный над городом: небо. Небо Жуан-ле-Пэна, Тулузы, Дижона, Амьена, то же самое небо для деревни и для города, для всей Франции. Матье остановился, поднял голову и посмотрел на него. Небо все равно где, одинаковое для всех. И я под ним — всего лишь один из людей, любой. И война — тоже всюду война. Он остановил взгляд на светлом пятне, повторил про себя, чтобы запечатлеть в слове: «Париж, бульвар Рас-пай». Но их тоже мобилизовали, все эти роскошные названия, они как будто сошли с карты генерального штаба или со страниц коммюнике. От бульвара Распай не осталось ничего. Дороги, только дороги, которые бежали с юга на север, с запада на восток; пронумерованные дороги. Время от времени их мостили на километр-другой, тротуары и дома покрывали землю, это называлось улицей, проспектом, бульваром. Но всегда это был только кусочек дороги; Матье шел, обратив лицо к бельгийской границе, по участку департаментской дороги, исходящей из шоссе государственного значения № 14. Он свернул на длинный путь, прямой и проезжий, продолжающий железнодорожные пути Западной компании, прежде это была улица де Ренн. Его окутало пламя, высветило из тени уличный фонарь, погасло: направляясь к вокзалам правого берега, проехало такси. За ним последовал черный автомобиль, полный офицеров, потом все смолкло. На краю дороги, под равнодушным небом, дома были сведены к своей самой примитивной функции: это были доходные дома. Спальни-столовые для подлежащих мобилизации, для семей мобилизованных. Уже предчувствовалось их последнее предназначение: они станут «стратегическими точками», и под конец — мишенями. После этого можно разрушить Париж: он уже мертв. Зарождается новый мир: суровый и практичный мир строений.
Луч света проникал через занавески кафе «Де-Маго». Матье сел на террасе. За ним в тени шептались люди: последние клиенты. Становилось прохладно.
— Кружку пива, — попросил Матье.
— Скоро полночь, — сказал официант, — на террасе больше не обслуживают.
— Только кружку пива.
— Тогда быстро.
У него за спиной засмеялась женщина. Впервые со времени своего возвращения он слышал смех, и он был этим почти шокирован. Однако ему не было грустно; но и смеяться ему не хотелось. На небе разорвалось облако, и показались две звезды. Матье подумал: «Это война».
— Вы не могли бы заплатить сразу, и тогда потом я вас уже не побеспокою.
Матье расплатился, официант вернулся в зал. Встала пара теней, проскользнула между столов и исчезла. Матье остался на террасе один. Он поднял голову и увидел на другой стороне площади новую красивую церковь, белую на фоне черного неба. Деревенская церковь. Вчера на ее месте возвышалось настоящее парижское здание: церковь Сен-Жермен-де-Пре, исторический памятник, Матье часто назначал Ивиш свидания под ее портиком. Может быть, завтра напротив «Де-Маго» останется только разбитое строение, по которому будут упорно стрелять сто пушек. Но сегодня… сегодня Ивиш была в Лаоне, Париж умер, только что похоронили Мир, война еще не объявлена. Был только большой белый предмет, поставленный на площади, белые чешуйки ночи. Деревенская церковь. Она была новой, красивой; сейчас она была бесполезной. Подул легкий ветер; проехал автомобиль с погашенными фарами, потом — велосипедист, потом — два грузовика, от которых задрожала земля. Каменный образ на миг помутнел, затем ветер стих, наступила тишина, белая, ненужная, нечеловеческая, вставшая посреди всех этих зеркальных предметов по краям Восточной дороги, бесстрастное и голое будущее скалы. Достаточно совсем маленькой черной точки в небе, чтобы он рассыпался в прах, и однако он был вечным. Совсем одинокий человек, забытый, снедаемый мраком напротив этой преходящей вечности. Он вздрогнул и подумал: «Я тоже вечен».
Все свершилось безболезненно. Жил человек, нежный и боязливый, он любил Париж и гулял по нему. Человек умер. Умер, как и Вальдек-Руссо, как и Тюро-Данжен; он навсегда вошел в прошлое планеты, вместе с Миром, его жизнь влилась в архивы Третьей Республики; его ежедневные расходы будут питать статистику, касающуюся уровня жизни среднего класса после 1918 года, его письма послужат документами для истории буржуазии между двумя войнами, его тревоги, сомнения, стыд и угрызения совести будут очень ценными для изучения французских нравов после падения Второй Империи. Этот человек скроил собственное будущее по своей мерке, обкуренное, проваленное, безропотное, перегруженное знаками, свиданиями, планами. Маленькое историческое и смертное будущее: война всем своим весом обрушилась на него и раздавила. Однако вплоть до этой минуты еще оставалось что-то, что могло зваться Матье, что-то, за что он цеплялся изо всех сил. Он не мог бы толком сказать, что это. Может, какая-то очень старая привычка, может, какая-то манера выбирать свои мысли по своему образу, день ото дня выбирать себя по образу своих мыслей, выбирать пищу, одежду, деревья и дома, которые он видел. Он опустил руки и отказался от дальнейших попыток; это происходило очень далеко — в глубине души, там, где слова уже не имеют смысла. Он отказался от дальнейших попыток, теперь от него остался только взгляд. Но совсем новый взгляд, без страсти, совсем прозрачный. «Я потерял свою душу», — радостно подумал он. Эту прозрачность пересекла какая-то женщина. Она торопилась, ее каблуки стучали по тротуару. Она проскользнула в неподвижном взгляде, озабоченная, смертная, мирская, снедаемая тысячью мелких планов, она на ходу провела рукой по лбу, чтобы отбросить назад прядь волос. Я был похож на нее; целый улей планов. Ее жизнь — это моя жизнь; под этим взглядом, под этим безразличным небом все жизни равны. Ее поглотил мрак, ее каблуки стучали на улице Бонапарта; все человеческие жизни расплавились в темноте, стук каблуков затих.
Мой взгляд. Он смотрел на приглушенную белизну колокольни. Все мертво. Мой взгляд и эти камни. Вечное и минеральное, похожее на нее. В моем старом будущем люди ждали меня 20 июня 1940 года, 16 сентября 1942 года, 8 февраля 1944 года, они мне делали знаки. Теперь лишь мой взгляд ожидает сам себя в будущем, насколько хватает глаз, как эти камни ожидают камни,
