эти заботы и разочарования не затрагивали корней его глубокого недовольства Осборном. Ничто не придает такой горечи гневу, как оскорбленная привязанность. А сквайр уверовал в то, что Осборн и его советчики строят свои расчеты на его смерти. Эта мысль была ему так невыносима, делала его таким несчастным, что он отказывался взглянуть ей в лицо, четко определить ее, прояснить и исследовать все связанные с нею обстоятельства. Вместо этого он предавался мрачным фантазиям о своей никчемности в этом мире, о том, что родился под несчастливой звездой, что все идет скверно под его управлением. Но эти мысли не склоняли его к смирению. Он относил свои невзгоды на счет Судьбы, а не на свой собственный и воображал, будто Осборн видит его неудачи, будто его первенцу кажется, что отец слишком долго живет на свете. Все эти фантазии рассеялись бы, будь у него возможность обсудить их с женой или хотя бы будь он привычен к обществу людей, которых мог считать равными себе, но, как уже было сказано, он получил худшее образование, чем те, с кем он мог бы приятельствовать; и возможно, что зависть и
mauvaise honte, [45] давно порожденные этим обстоятельством, в некоторой степени распространились на чувства, которые он питал к своим сыновьям — к Роджеру в меньшей степени, чем к Осборну, — хотя Роджер и оказался гораздо более выдающимся человеком. Но Роджер был практик, интересующийся всем происходящим в природе, и его радовали незамысловатые подробности, которые отец порой сообщал ему о тех повседневных явлениях, которые сам он наблюдал в лесах и полях. Осборн, напротив, был, как говорится «утонченным»: почти женственно изысканный в одежде и манерах, безукоризненно внимательный в мелочах. Все это вызывало у отца гордость в те дни, когда он ожидал от сына блистательных успехов в Кембридже. Тогда он смотрел на изысканность и элегантность сына как на еще одну ступень на пути к блестящему и выгодному браку, которому суждено будет возродить былое богатство семейства Хэмли. Но теперь, когда Осборн едва сумел получить степень, когда все похвальбы его отца оказались пустыми, когда эта его изысканность привела к непредвиденным тратам (если предположить самую невинную причину долгов Осборна), манеры и привычки несчастного молодого человека стали для его отца предметом досады и раздражения. Осборн по-прежнему был бо́льшую часть дня занят своими книгами и писанием, находясь дома, и такое времяпрепровождение не оставляло ему общих тем для разговора с отцом, когда они встречались за столом или по вечерам. Возможно, было бы лучше, если бы Осборн мог найти для себя больше занятий на свежем воздухе, но он был близорук, и его, в отличие от брата, не привлекали естествоиспытательские наблюдения; в округе он знал очень мало молодых людей одного с ним положения, и даже охота, которую он страстно любил, была сокращена в этом сезоне, так как его отец избавился от одной из двух охотничьих лошадей, которых держал до этих пор. Было урезано все конюшенное хозяйство, и, возможно, оттого, что это сказалось прежде всего на удовольствии и сквайра, и Осборна, сквайр осуществил эту меру с особо свирепым удовольствием. Старая карета — тяжелый семейный экипаж, купленный во времена сравнительного благополучия, — после смерти мадам была более не нужна и разрушалась в затянутом паутиной уединении каретного сарая. Лучшая из двух лошадей, которых запрягали в карету, была отобрана для двуколки, которой теперь пользовался сквайр, многократно повторяя всем, кто готов был слушать, что это — первый случай за много поколений, что Хэмли из Хэмли не в состоянии держать собственную карету. Вторую лошадь, мерина по кличке Завоеватель, отправили на пастбище. Он был уже слишком стар для постоянной работы. Завоеватель имел обыкновение подходить к ограде парка и ржать всякий раз, как видел сквайра, у которого всегда был с собой кусок хлеба, сахар или яблоко для старого любимца и который произнес немало жалобных речей, обращаясь к бессловесному животному и рассказывая ему, как переменились времена с тех пор, как оба они были в расцвете сил. У сквайра никогда не было в обычае поощрять мальчиков к тому, чтобы они приглашали друзей в Хэмли-Холл. Возможно, и это было следствием его
mauvaise honte, а также — преувеличенного представления о недостатках его домашнего устройства в сравнении с тем, к чему, как он воображал, эти юнцы привыкли у себя дома. Он не раз объяснял это Осборну и Роджеру, когда они учились в Регби:
— Понимаете, у вас, у ребят в привилегированной школе, что-то вроде своей масонской ложи, и на всех остальных вы смотрите, вроде как я на кроликов и вообще на все, что не дичь. Да-да, можете смеяться, но так оно и есть, и ваши друзья станут на меня косо поглядывать, и им дела нет до моей родословной, хотя, могу поклясться, их родословным до нее — как до неба. Нет, я здесь, в Холле, не хочу видеть никого, кто надумает смотреть свысока на любого Хэмли из Хэмли, даже на того, кто вместо подписи крестик ставит.
И разумеется, они не должны были посещать дома тех семейств, чьим детям сквайр не мог или не желал оказать ответное гостеприимство. Во всех этих случаях любые попытки миссис Хэмли использовать свое влияние на него оставались безрезультатными — в своих предрассудках он был непреклонен. В том, что касалось его положения главы старейшей семьи в трех графствах, гордость сквайра была несокрушима; что же касалось его лично — неловкости в обществе равных, изъянов в образовании и в манерах — он ощущал их слишком болезненно и слишком глубоко, чтобы чувство это можно было назвать смирением.
Взять, к примеру, только одну из многих подобных ей сцен, в которых отразились отношения между отцом и сыном, если и не означавшие решительного разрыва, то указывавшие по меньшей мере на бездеятельное отчуждение.
Она произошла в один из мартовских вечеров после смерти миссис Хэмли. Роджер был в Кембридже. Осборн тоже отлучался куда-то и не счел нужным что бы то ни было сообщить о своем отсутствии. Сквайр полагал, что он ездил или в Кембридж к брату, или в Лондон, и ему хотелось бы послушать, где побывал сын, что делал, с кем виделся, — это были бы хоть какие-то новости и возможность отвлечься от домашних забот и тревог, которые безжалостно преследовали его. Но он был слишком горд, чтобы расспрашивать, а Осборн не посвятил его ни в какие подробности своей поездки. Это молчание усугубляло тайное недовольство сквайра. На второй или
