Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 3
— Прекрасно, продолжайте. Две трети сессии мне уже ясны.
— Потом они будут тянуть друг друга к ответу за всякие мелкие погрешности — к примеру, за продажу мест в Уэст-Пойнтском военном училище и прочее в том же роде, — пустячки, мелкие затеи ради карманных денег, и, пожалуй, о них лучше бы промолчать. Но ведь у нас конгресс не успокоится, пока не очистится до полной безупречности, — и это весьма похвально.
— А долго она тянется, очистка от мелких грешков?
— Да обычно недели две.
— Стало быть, в каждую сессию конгресс два с половиной месяца из трех проводит в карантине и палец о палец не ударит? Отрадно слышать! Нет, полковник, бедной Лоре не будет никакой пользы от нашего законопроекта. Ее засудят раньше, чем конгресс хотя бы наполовину очистится от скверны. И потом, не кажется ли вам, что, когда всех нечистых депутатов изгонят, очень уж мало останется чистых, некому будет принимать решения?
— Да я вовсе не говорил, что из конгресса кого-нибудь выгонят.
— А разве никого не выгонят?
— Не обязательно. В прошлом году разве выгнали? Никогда не выгоняют. Это не положено.
— Тогда зачем же тратить всю сессию на дурацкое кривлянье с притягиванием к ответу?
— Так принято. Таков обычай. Этого требует вся страна.
— Тогда, значит, вся страна ничего не смыслит.
— Совсем нет! Народ-то искренне думает, что кого-нибудь и вправду выгонят.
— Ну, а если никого не выгонят, что тогда думает вся страна?
— Все это так долго тянется, что под конец стране надоедает до смерти, и люди рады хоть какой-нибудь перемене. Но такое расследование не проходит даром. Оно оказывает прекрасное моральное воздействие.
— На кого?
— Ну… не знаю. На заграницу, надо полагать. На нас всегда обращены взоры других стран. В мире нет другой такой страны, сэр, где так укоренилась бы привычка преследовать продажность и взяточничество, как у нас. Нет на свете другой страны, где народные избранники так усиленно требовали бы друг от друга ответа, как наши, и занимались бы этим столько времени без передышки. Я полагаю, Вашингтон, в этом есть величие — служить образцом для всего цивилизованного мира.
— Вы хотите сказать, не образцом, а примером?
— Да это одно и то же, в точности то же самое. Всем ясно, что у нас в Америке если уж человек позволит себя подкупить, так ему потом солоно придется.
— Черт возьми, полковник, вы же минуту назад сказали, что мы никогда никого не наказываем за всякие подлые делишки!
— Боже правый! Но мы призываем их к ответу, так? Разве не ясно, что мы стремимся во всем разобраться и требуем, чтобы каждый давал отчет в своих поступках? Говорят тебе, это производит большое впечатление.
— А, плевать на впечатление! Что они, наконец, делают там, в конгрессе? Чем занимаются? Вы-то прекрасно знаете, все это сплошной вздор. Вот растолкуйте мне, как они там действуют?
— Действуют правильно, как надо, и никакой это не вздор, Вашингтон, совсем не вздор. Назначают комиссию по расследованию, и эта комиссия в течение трех недель выслушивает показания, и все свидетели одной стороны под присягой показывают, что обвиняемый продал свой голос за деньги, или за акции, или еще за что-нибудь. Потом встает обвиняемый и заявляет, что, может быть, ему что-то такое и вручали, но в ту пору у него в руках перебывало много денег, и данного случая он не помнит, по крайней мере не припоминает достаточно ясно. Так что, понятно, преступление остается недоказанным, — и так и говорится в приговоре. Обвиняемого не осуждают и не оправдывают. Просто говорят: «Обвинение не доказано». Репутация обвиняемого оказывается несколько подмоченной, в глазах народа конгресс очистился, все довольны, и никто особенно не пострадал. Наша парламентская система не сразу достигла совершенства, зато теперь в целом мире нет ей равных.
— И эти дурацкие нескончаемые расследования никогда ни к чему не приводят. Да, вы правы. Я думал, может быть, вы смотрите на вещи не так, как все. По-вашему, наш конгресс мог бы осудить за что-нибудь дьявола, если бы дьявол был конгрессменом?
— Милый мальчик, не надо, чтоб из-за этих прискорбных проволочек у тебя возникло предубеждение против конгресса. Не нужно таких резких слов, ты выражаешься совсем как газеты. Конгресс подвергал своих членов ужасным карам, ты же знаешь. Когда судили мистера Фэйрокса и целая туча свидетелей доказала, что он виноват в… ну, ты и сам знаешь, в чем, и его собственные признания подтвердили, что он таков и есть, — как тогда поступил конгресс? То-то!
— Ну, как же они там поступили?
— Ты сам знаешь, Вашингтон. Довольно ясно намекнули, что Фэйрокс чуть ли не пятнает честь конгресса, потом подождали, поразмыслили — и вскорости, десяти дней не прошло, взяли и швырнули Фэйроксу в лицо резолюцию, в которой так прямо и говорилось, что конгресс не одобряет его поведения! Теперь ты сам видишь!
— Да, ужасно, что и говорить… Если бы удалось доказать, что он вор, поджигатель, развратник, детоубийца и осквернитель могил, его, пожалуй, лишили бы депутатских прав на целых два дня.
— Ну конечно, Вашингтон! Конгресс мстителен, сэр, конгресс грозен и суров. Когда уж он пробудится, он пойдет на все, чтобы отстоять свою честь.
— Ох, какая это пытка — ждать! Опять мы проговорили целое утро и, по обыкновению, ни к чему не пришли. Все одно и то же, когда примут наш законопроект, неизвестно, а суд над Лорой уже на носу. Просто хоть ложись да помирай.
— Умереть и бросить «герцогиню» на произвол судьбы? Нет, это никуда не годится! Полно, не надо так говорить. Все кончится хорошо, вот увидишь.
— Никогда этого не будет, полковник, ничего у нас не выйдет. У меня такое предчувствие. С каждым днем меня все больше одолевает отчаяние, с каждым днем уходят силы. Надеяться не на что, вся жизнь — одно мученье. Я так несчастен!
Полковник заставил его подняться и, взяв под руку, начал ходить с ним по комнате. Добрый старый фантазер хотел бы утешить Вашингтона, но не знал, как и подступиться. Он начинал и так и эдак, но все это были напрасные попытки: им не хватало убедительности, внутреннего жара; все ободряющие слова оставались пустыми словами — он не мог вложить в них душу. Он уже не мог, как бывало в Хоукае, неизменно гореть оживлением и надеждой. Порою губы его начинали дрожать и голос срывался.
— Не падай духом, мой мальчик, — сказал он, — не падай духом. Все еще переменится, мы дождемся попутного ветра. Уж я-то знаю!
Будущее представилось ему в столь розовом свете, что он всплакнул; потом так громоподобно высморкался, что только чудом уцелел его носовой платок, и сказал весело, почти уже прежним своим тоном:
— Господи помилуй, какой все это вздор! Ночь не длится вечно, за нею непременно настанет утро. Нет розы без шипов, как сказал поэт, — эти слова всегда придают мне бодрости, хотя я никогда не видел в них смысла. Однако все их повторяют и все ими утешаются. Хоть бы уж придумали что-нибудь новенькое. Ну полно, выше голову! Какой-то выход всегда найдется. Никто не посмеет сказать, что Бирайя Селлерс… Войдите!
Посыльный принес телеграмму. Полковник схватил ее и торопливо пробежал глазами.
— Я же говорил! Никогда не падай духом! Процесс отложен до февраля, и мы еще успеем спасти нашу девочку. Бог ты мой, что за адвокаты в Нью-Йорке! Дай им только денег на расходы и какое-то подобие предлога, и они ухитрятся получить отсрочку для всего на свете, кроме разве золотого века. Ну, теперь опять за дело, сынок! Процесс наверняка затянется до середины марта; конгресс заканчивает свою работу четвертого марта. Дня за три до конца сессии они покончат с предварительной процедурой и возьмутся за дела государственные. Тогда наш проект будет принят за сорок восемь часов, и мы телеграфом переведем миллион долларов присяжным — то бишь, адвокатам, — и присяжные вынесут заключение, что тут имело место «непреднамеренное убийство на почве временного помешательства» или что-нибудь в этом роде, что-нибудь в этом роде. Теперь наверняка все будет хорошо. Слушай, что с тобой? Чего ты пригорюнился? Будь мужчиной!
— Ох, полковник, я слишком привык к несчастьям, к неудачам и разочарованиям, и теперь малейшая добрая весть меня сбивает с ног. Все было так безнадежно плохо, что добрую весть я просто не в силах перенести. Это чересчур хорошо, чтоб быть правдой. Разве вы не видите, что сделали со мной невзгоды? Волосы мои седеют, и я столько ночей не спал. Хоть бы уж все это кончилось и мы могли отдохнуть! Хоть бы уж лечь и забыть обо всем! И пусть бы это был просто сон, который прошел, и не вернется, и не потревожит нас больше. Я смертельно устал!
— Бедный мальчик, не надо так говорить. Выше голову! Нас ждут лучшие дни. Не отчаивайся. Лора опять будет с тобой, и Луиза, и матушка, и целое море денег… а потом ты можешь уехать хоть на край света, если пожелаешь, и забыть об этом окаянном городе. И, ей-богу, я поеду с тобой! Поеду, честное слово! Выше голову! А я побегу, — надо сообщить друзьям добрые вести.
