Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая
— Выходи строиться! — передавали друг другу в темноте солдаты. Электростанция перестала работать, так что о затемнении не надо было заботиться.
Армейского, а тем более боевого опыта у Антека было мало. Их построили по четыре и приказали нести катушки с телефонным проводом. Быстро вышли они из города и направились на юг, в сторону Варшавы. Мерный стук сапог небольшого отряда разносился по шоссе; ни разговаривать, ни курить не разрешали. Монотонный шаг понемногу убаюкал Антека, и он полудремал на ходу. Сразу же за городом они вошли в лес.
Лес, как и всякий лес ночью, черной стеной вздымался над ними, лишь иногда виднелась светло-голубая, освещенная луной дорога. Постепенно в темноте начали вырисовываться лица товарищей. Ночь придавала им выражение сосредоточенное и уж никак не сонное. Антеку казалось, что он вместе со всеми взбирается на какую-то высокую гору, как будто ночью, в темноте они всходят на Заврат. Только странно, что не шуршит под ногами осыпь.
Через каждый час их останавливали на десять минут. Антек опускал на землю свою катушку и разминал наболевшее плечо. Пот, стекающий по спине, остывал, и его охватывало холодом. Потом где-то в передних рядах раздавался тихий окрик, что-то хрустело, и рота двигалась дальше.
На третьем часу марша кто-то ткнул Антека в бок.
— Что спишь, Голомбек? Тебя зовут… Выходи!
Он очутился на краю шоссе с пятью другими солдатами. Какой-то поручик отвел их в глубь леса. Троих оставил на месте с аппаратом, остальных повел дальше между деревьями, сквозь которые проглядывали серебристые пятна лунного света. Те, что пошли за поручиком, тянули телефонный провод, перекидывая его с ветки на ветку.
Перед уходом поручик наказал:
— Ждите здесь, вам передадут, что надо делать.
Потом бросил на ходу позывной и исчез. Оставшись в темноте, они договорились по очереди дежурить у аппарата, и Антек, так и не разобравшись толком, когда его очередь, заснул.
Когда он проснулся, было уже светло. Двое солдат в одних рубахах сидели рядом и ели черный хлеб. В лесу стояла полная тишина.
— Эй, Голомбек, — сказал один из них, белесый Вилек, — в мешке у тебя что-нибудь есть?
— А что у меня может быть? — ответил Антек, протирая глаза. — То же, что и у вас, — хлеб.
— Гляньте на него, этакая варшавская штучка — и пожрать ничего не прихватил.
— А мы-то думали, — добавил Вилек, — что у тебя ананасы.
— На сухой хлеб родина дорогая нас посадила, — сказал второй — маленький, чернявый, кажется, железнодорожник.
— Скажи еще спасибо, что хлеб грызешь, а не землю, — сказал Вилек.
— Вот погоди, погоди! — закричал чернявый. — Посидим здесь еще немного — и землю грызть будем. Фриц того и гляди припрется…
— Да вы что, вы что? — выдавил Антек, с трудом возвращаясь к действительности.
— Собаки ночью за лесом лаяли, вон в той стороне, — указал Вилек. — Ступай, Голомбек, погляди, нет ли там чего. Может, молока раздобудешь или еще чего-нибудь, а?
— И верно, слетай, Голомбек, в ту сторону.
Хоть и не очень-то мог Голомбек «летать», так как основательно стер ноги, но все же пошел в указанном направлении. Хотя было еще очень рано и ночь была холодная, воздух уже предвещал жару. Неимоверно обильная роса отягощала листья высоких папоротников и сверкала в густых зарослях брусники и черники. Твердые листики ягодника, кое-где уже зарумянившиеся, блестели, как стекло. Пробираясь сквозь лесную чащу, Антек ловил себя на странном чувстве, что он словно пробуждается от неприятного сна. По мере того как он шел вперед, знакомое каждому ощущение, что ты уже видел когда-то этот пейзаж, эти деревья и эти заросли, переходило в уверенность, что он попал в знакомые ему места. Он прибавил шагу, забыв о стертых ногах, а когда среди редких сосен начала просвечивать поляна, вернее поле, — побежал. Выйдя на опушку, он остановился как вкопанный и глубоко втянул воздух. Да, перед ним была знакомая и такая спокойная сейчас картина. Поле, начиная от леса, веером спускалось вниз, покрытое побуревшими плетями картофельной ботвы, а внизу белой полосой тянулось знакомое шоссе. За шоссе виднелись хата и постройки, хата была низкая, но большая и чистая; из нее как раз вышла высокая, прямая, как натянутая струна, девушка.
— Анелька, Анелька! — закричал Антек, сознавая, что крик не долетит до женщины, и даже сам удивился звучанию своего голоса — такая в нем была радость и страх. Еще минуту назад он думал, что просыпается, узнавая знакомые предметы, а сейчас ему показалось, что все это опять во сне и сон такой приятный — привиделось вновь обретенное детство. И тут же стало страшно, что крик его развеет эту картину и снова останутся только страх, боль в ногах, усталость и невероятная бессмыслица войны.
— Анелька, Анелька! — повторил он уже еле слышно; повторяя это имя, он даже не хотел окликнуть ее, а только сам себе называл явление, которое видел перед собой.
Хата бабки не исчезала, оставаясь все такой же очевидной действительностью, но такой же действительностью была и война: откуда-то издалека — не с востока и не с севера — донеслись раскаты артиллерийских залпов.
Антек побежал с холма по картофельному полю, спотыкаясь и кувыркаясь, как заяц, и все твердил имя бабкиной воспитанницы. А Анеля тем временем вышла за ворота и, держась в тени двух вишен, стоящих у плетня, встала на шоссе и, прикрыв глаза от солнца, смотрела то в одну, то в другую сторону. На картофельное поле она, конечно, даже не взглянула. И обернулась только на топот солдата, который бежал к ней спотыкаясь. Она вздрогнула, насторожилась и зашла за плетень, как будто это могло защитить ее.
Антек подбежал к плетню и, тяжело дыша, ухватился за него:
— Анелька! Не узнаешь?
— Антек! — помолчав, воскликнула та. — Господи! Откуда ты здесь?
— Стою с товарищами в лесу!
— Езус-Мария, а родители только что уехали…
— Чьи родители?
— Да твои же! С Геленкой. Минут десять, ну, пятнадцать… На автомобиле. Выехали в полночь из Варшавы, хотели до свету в Пустые Лонки добраться. Но тут отцу стало плохо, тетка их не пустила (старую Голомбекову она называла теткой), ну и провозились. Всего каких-то десять минут…
— А зачем они туда поехали?
— Ты что, не знаешь? Все же бегут из Варшавы…
— Как это все?
— Ну, может…
— И Варшаву не будут защищать?
— А я почем знаю? По шоссе народ так валом и валит… Пани Оля говорила… Ну, а тут спокойно, потому как проселок…
— Зачем же они в Пустые Лонки поехали?
— А я почем знаю? Не знаю… Бегут люди, только бы куда-нибудь убежать. Еврея из Острува на шоссе убили… К нам ехал.
— Бабка спит? — спросил Антек, лишь бы что-то сказать, лишь бы прервать этот невероятный сон. А потом снова затвердил: — Родители уехали… Родители уехали…
Вся эта история почему-то встревожила его, хотя оснований для беспокойства, вообще говоря, не было.
— Значит, отцу плохо стало? — обратился он к Анельке, входя в хату.
— Да. Потому и провозились. Пани Оля решила укол сделать, а вода для иглы все не закипала. Поздно уже выехали, наверно, только сейчас до большого шоссе добрались, а тут того и гляди самолеты нагрянут…
— Кто машину повел?
— Отец.
— Новая машина?
— Новая. Легковая.
— Боже ты мой! — И у Антека вновь защемило сердце. — А Геленка?
— Геленке что — она как ребенок. Веселая, смеется…
— Смеется?
— Лучше уж пусть смеется, чем плачет. Пани Оля — та все плакала.
Антек посмотрел на Анельку.
Она стояла перед ним, прямая, как струна, грудь девичья — никак не дашь ей ее лет. Антек подумал: «А ей ведь уже за тридцать… — И тут же разозлился на себя. — Черт знает, что за мысли в голову лезут… в такую-то минуту!»
И, обращаясь к Анельке, сказал:
— Дай мне молока, что ли, или еще чего-нибудь. Меня там, в лесу, два дружка дожидаются.
— Молоко есть, — сказала Анелька, — да родители твои еще каких-то консервов оставили…
Бабка еще лежала в постели. Она едва понимала, что творится вокруг. Только что Франтишек с женой и дочкой (графиню какую-то из нее растят!) явились и исчезли, а теперь вот старший внук объявился, красивый, чернявый.
— А ты откуда? — спросила она, высвобождая руку из-под сложного нагромождения перин, одеял и покрывал.
— Да я тут, бабушка, — закричал Антек, хотя старая Голомбекова не была глухой, — тут, недалеко. Так уж получилось.
— Родителей видел? — заохав, спросила бабка.
— Нет, не видал.
Бабка равнодушно восприняла этот ответ.
— Что творится! Ой, что творится! — вздохнула она. — Я уже ничего не понимаю. Значит, бьют нас германцы?
— Не знаю, бабушка, я в лесу стою. Вроде как бьют.
— Бегут люди из Варшавы… Франек сказывал. — И вдруг про себя, сварливо: — В Пустые Лонки, в Пустые Лонки… А чего бы, кажется, у меня не остаться? В мужицкой хате оно понадежнее. Так нет же…
