Юрий Рытхэу - Сон в начале тумана
Они обошли все четырнадцать яранг. В каждой Джон представил Кравченко как учителя, скромно отходил в сторону, и Антон произносил несколько слов, которые он повторял потом с небольшими изменениями во всех остальных ярангах. Чуть дольше Кравченко пробыл в трех ярангах – у Армоля, Тнарата и Орво. Он сразу сообразил, что эти три семьи, не считая, конечно, Джона Макленнана, являются самыми влиятельными в Энмыне. Их нельзя было назвать состоятельными, за исключением разве только жилища Армоля, где в пологе даже был лоскут линолеума и задняя стенка затянута большим куском цветного ситца.
Кравченко переходил из яранги в ярангу, почти не разговаривая со спутником, хотя чувствовал, что это невежливо. Но мысли не давали ему времени на пустые разговоры. Да, может быть, Джон Макленнан за десятки лет обвык и эта нищая жизнь кажется ему достойной человека. Только вот странно, как человек, выросший в цивилизованном обществе, среди комфорта, учившийся в университете, наверное читавший книги великих гуманистов, может мириться с тем, что здесь человек живет на уровне животного. Пусть это первые, поверхностные суждения и наблюдения, но это так. Грязь, устойчивый запах слегка подгнившего тюленьего жира, человеческие испражнения в полуметре от трапезного корытца-кэмэны, одежда, по которой иногда совершенно открыто разгуливали насекомые, обилие каких-то кожных болячек, особенно у детей, и многое-многое другое, что поразило Антона Кравченко по приезде на Чукотку и к чему он не мог привыкнуть за год жизни в Уэлене, поразило его и здесь, в маленьком селении Энмыне. В больших селениях, как Уэлен, Наукан, развитие пойдет быстрее – там будут построены школы, больницы, туда приедут люди, много людей, жизнь которых будет сама примером, а вот в таких, как Энмын… Разве один Антон Кравченко, бывший студент-историк Петербургского университета, может сломать жизнь, остановившуюся на каком-то тысячелетнем рубеже от двадцатого века? Здешнее общество совершенно отлично от классической схемы. Здесь все перемешалось – пережитки родового строя, обычаи большой патриархальной семьи; отголоски каких-то неведомых общественных отношений, житейские правила, продиктованные жестокими условиями, в которых оказались эти люди, зачатки новых отношений, возникшие под влиянием общения с так называемым цивилизованным миром… В яранге Армоля Антон Кравченко увидел как бы вещественное отражение, аллегорическую картину чукотского общества, выраженного в причудливом смешении вещей, словно в этом жилище столкнулись, смешались столетия, и огромный деревянный лик с жирно намазанными губами соседствовал с настенным барометром.
– Пользуетесь? – весело спросил Кравченко, постучав пальцем по стеклянному циферблату.
– Он еще не привык к нашей погоде, только учится, – всерьез ответил Армоль. Он держался настороженно: как-то Ильмоч сказал, что большевики намереваются уничтожить в человеческом роде всякую собственность. А Армоль собственные вещи любил и отдавать не собирался. Хотя, если пришелец ограничится одним барометром, ничего страшного не будет. Армоль даже готов сам преподнести ему бесполезную вещь, которую ему почти насильно вручил Роберт Карпентер, посулив, что, став обладателем указателя погоды, Армоль возвысится над шаманами.
Из-под меховой занавеси полога выглянул мальчуган, сын Армоля, и тут же скрылся. «Школьного возраста», – тут же отметил про себя Джон.
Кравченко заметил мелькнувшие острые глазенки и спросил у Армоля:
– Как вы думаете, где можно открыть школу?
Армоль тут же метнул взгляд на Джона, и это не ускользнуло от внимания Кравченко.
– Где хотите, – уклончиво ответил Армоль. – В нашем селении больших яранг нет.
– А своего сына пошлете в школу?
– Я сам его учу, – ответил Армоль.
– Грамоте? – спросил Кравченко.
– Всему, что нужно в жизни.
– Но ведь и грамота – нужная в жизни вещь, – сказал Кравченко.
– Нам она ни к чему, – упорно ответил Армоль.
В Уэлене такого отношения к школе не было. Не потому ли, что жители этого старинного селения много общались с белыми и познали ценность таких вещей, как книга и умение различать следы речи на бумаге? Там почти все детишки сразу же пошли в школу.
– Вы тоже разделяете мнение Армоля? – обратился Кравченко к Макленнану.
– Да, – ответил Джон. – По-моему, грамота не главное, не то, с чего надо начинать помощь местному населению.
– А что главное? – заинтересованно спросил Кравченко.
– Главное – оставить их в покое, – ответил Джон.
Странный человек… Кравченко смотрел ему прямо в глаза, но за ледяной синевой ничего не мог рассмотреть, и ему снова и снова вспомнился Кеша Соловьев с его шаманскими представлениями в Румянцевском саду Петрограда.
Орво встретил учителя сдержанно и, пока разговаривал с ним, посматривал на Джона, словно безмолвно советуясь с ним.
– Придется строить отдельную ярангу для школы, – пряча глаза, заключил старик. – Нет у нас в Энмыне таких больших жилищ, чтобы собрать вместе детей.
Последней была яранга Тнарата. Хозяин, признанный повелителем мотора, как всегда, возился с двигателем, разложив части на чистой моржовой шкуре.
– Еттык! – весело приветствовал он вошедших, и тотчас одна из его дочерей подтащила коротенький столик с чайными чашками. Чашки были старенькие, побитые, но каждая была оплетена тонкой проволокой.
Кравченко сел на полированный китовый позвонок и спросил, кивнув на разложенные части двигателя:
– Где вы этому научились?
– От него, – Тнарат показал на Джона, – и еще немного сам.
Тнарат чем-то напоминал Тэгрынкеу, такой же аккуратный, спокойный и полный внутреннего достоинства.
– Вы тоже против школы? – прямо задал вопрос Кравченко.
– Не против, – спокойно ответил Тнарат. – Только каждый учится тому, что ему нужно.
– Грамота – это ненужное?
Антону вдруг показалось, что гораздо было бы лучше, если бы он ходил без Джона Макленнана.
– Очень нужная вещь грамота, – ответил Тнарат. – Только к чему она нашему народу? С карандашом не пойдешь охотиться на нерпу, пером не загарпунишь кита.
– Но вас ждет жизнь, в которой грамота будет необходима! – заявил Кравченко. – Светлое будущее.
Тнарат отложил магнето, аккуратно вытер лоскутом шкуры руки и, глядя прямо в глаза Кравченко, сказал:
– Мы всю жизнь верим в светлое будущее. Человек давно бы исчез с лица земли, если бы у него не было такой веры. Каждый хочет, чтобы у него увэрэн был полон моржового мяса, чтобы в этих бочках, – он показал на расставленные вдоль стены чоттагина деревянные бочки, – всегда был жир, чтобы в пологе горело пламя, чтобы костер трещал в чоттагине и огонь грел котел с мясом, чтобы рождались и не умирали дети, чтобы впереди всегда была надежда и черные тучи больших болезней не спускались на наш народ… Для этого будущего мы живем. Для этого мы готовим наших детей. Чтобы они умели стрелять, твердо держали древко копья и знали, что ждать от природы. Много нужно готовиться нашему человеку, чтобы отвоевать для своих детей кусочек светлого будущего…
Антон слушал Тнарата и, несмотря на то, что старался не поддаваться убежденности его слов, невольно кивал головой вместе с Джоном.
Когда Тнарат закончил свою длинную речь и вытер вспотевший от непривычного напряжения лоб, Кравченко сказал:
– Ты очень хорошо говорил. Но послушай меня. Мы, большевики, взяли власть в свои руки для трудового народа. Да и мы сами – трудовые люди. Рабочие и крестьяне России тоже мечтали о таком светлом будущем, о котором ты сказал: хоть бы вдоволь еды, тепла и чтобы дети остались живы. Но человеку нужно не только это. Ему нужно достоинство, ему нужно владеть всеми знаниями, которые накопило человечество. Мы хотим, чтобы новый человек был грамотным, культурным, настоящим человеком!
– Для чего? – тихо спросил Тнарат.
Антон слегка смешался, а Тнарат продолжал тихим голосом:
– Пока мы не видели никакой пользы от вас. Вы ездите по селениям, худыми словами ругаете нашу жизнь, смущаете людей, выбираете какие-то Советы. Сами не работаете и только призываете трудиться. Ваша жизнь – это говорение слов. К этому, что ли, нас зовете?
Кравченко покраснел. Он всего ожидал, но сопротивление это было не слепым отрицанием, а под ним крылось нечто серьезное. Неожиданно для себя он сказал:
– Давайте не будем спорить. Главное для меня – открыть школу. Пусть пойдут те, кто хочет. И Советы выберем, хоть ты и против этого, Тнарат. Вам никуда не спрятаться от свежего ветра. Рано или поздно, Тнарат, ты мне скажешь спасибо.
Тнарат молча усмехнулся.
– Послезавтра выбираем Туземный Совет Энмына, – торжественно заявил Кравченко и вышел из яранги Тнарата.
Кравченко шел по улице Энмына и мысленно ругал себя за то, что повысил голос. Ну кто теперь пойдет выбирать Совет? Он вдруг вспомнил лицо Алексея Бычкова, его несколько ироническое отношение к университетскому образованию. «Рабочий класс еще и потому взялся за оружие, что буржуазия давно перестала понимать слова… И вместе с тем никто так много не говорил», – рассуждал Бычков на долгом пути из Владивостока в далекий Анадырь, а потом Уэлен…
