Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести
Вновь зазвенели бокалы. Господин Калап совсем размяк, очень уж ему по вкусу беседа пришлась. Сейчас из него можно было веревки вить.
— То ли сам старый граф, то ли зять его, пока точно не знаю, — заговорил Миклош. — Знамена мне завтра привезут. Старый граф письма одного ждал, прежде чем имя на них напечатать. Письмо прибыть должно было через день после моего отъезда; значит, знамена я завтра получу.
— Э, чего бы другого хватило! Знамена да имя дело десятое, но раз я сказал, значит, с вами буду. Честное благородное слово!
Не ожидая ответа, он ударил затверделой ладонью по руке Миклоша и, словно успокаивая, добавил:
— Слово старого Калапа как Священное писание или, еще того вернее, как контракт.
На губах молодого человека появилась грустная улыбка.
— В этом-то я уверен, но только зря вы поспешили с честным благородным словом. А вдруг раскаетесь?
— Что сказано, то сказано. Да и с какой это стати мне раскаяться? По мне все одно: не тот, так этот. Что поп, что батька.
Миклош сделал большой глоток из кувшина. Ох, и огненный же напиток! Так и ударил в голову. Лицо у него стало красным, как кровь. А может, не от вина он так раскраснелся, а от чувства, что изнутри его грело?
— В великое время мы живем, дядюшка. От великих дел кровь в сердцах кипит.
— По мне, хоть до Страшного суда пусть кипит да паром исходит, — бросил через плечо старик. — Мне-то какое дело до людского нутра? Я только в свином нутре разбираюсь.
— Ну, а как же страна наша?
— Э-э, мне-то что до страны? От ее забот мне ни тепло, ни холодно. Волнует она меня, как эта разбитая трубка. И что мне в том, какой путь она изберет да как правосудие вершить будет человек, скажем, из комитата Бекеш. Мне, братец, все равно, какого деревенского горлопана в парламент пошлют… я их, их в виду имею.
— Ну, а комитатские дела?
— Это совсем другое. Тут и я свое словцо вставлю, а уж когда родичей всех под крыло возьму, тогда посмотрим, что моя воля значит. Комитат совсем другое дело, да и как же иначе… за него я в огонь и в воду пойду.
— Поговорим тогда о комитате. Признайтесь, дядюшка, положа руку на сердце, не кажется ли вам, что по-иному кое-что быть должно?
Господин Калап даже глаза вытаращил.
— Ничего мне такого не кажется, — ответил он с глубоким убеждением.
— Неужели вы считаете справедливым, чтобы сильный слабого угнетал?
Старик, улыбаясь, ответил:
— Да ведь слабый для того и слаб, милый братец, чтобы сильный побить его мог.
Миклош вздохнул.
V
Теория свободы
В комнату вошла старая служанка накрыть на стол. Пока, семеня ногами, она расставляла на домотканой скатерти с красной каймой фамильное серебро, ложки, перечницу, солонку, разные кувшины и так далее, нить беседы вилась дальше.
— Рассудите по совести, — с жаром говорил Миклош. — Почему один человек должен быть лучше другого? Бог сначала сотворил человека, а уж потом — комитат да дворянские гербы.
— Гм! Ну и напрасно!
— Бог всех создал равными, свободными и независимыми хозяевами земли; но некоторые люди извращают его волю, отнимают права у других и превращают их в слуг, хотя им следовало стать братьями.
— Я не я буду, коли ты не выкопал эти дурацкие бредни из какой-нибудь проповеди.
Но юноша его не слушал, а продолжал, все более воодушевляясь:
— Дальше так не пойдет! Свет засияет в окна! Недолго уж будут безнаказанно затаптывать в грязь человеческое достоинство. За вековой грех наступит вековая расплата. Правда, в нынешнем положении не мы виноваты, мы, дворяне, сами того не желая, родились в этом грехе, но исправить черную несправедливость и сбросить тяжкий груз, что давит на плечи крепостных, это уж наш святой долг.
Старик от души расхохотался, очень его развеселило, что «терпкое» винцо так замутило разум юноши. Что там ни говори, а есть в этом вине крепость, и немалая…
— И пусть во всем он будет равен дворянину!..
— Кто?
— Крепостной.
Это уж было чересчур. Калап запальчиво перебил:
— Ну, нет, тут я возражаю. Эй, где мой топорик?..
И в праведном своем гневе он чуть было не начал возражать отнюдь не дворянским оружием, но, к счастью, его усмирила мысль, что тому, кто осмелился высказываться столь крамольно под его кровом, он уже задолжал одну человеческую жизнь.
Лицо Миклоша горело, глаза пылали, грудь бурно вздымалась, и в жилах с бешеной скоростью стучала кровь. Сейчас он чувствовал себя в состоянии раскрошить весь мир, как прогнивший насквозь орех.
— Возражать напрасно, — горячо воскликнул он. — Это уже носится в воздухе! Такие замыслы — порождение самого времени: а что рождено, то будет расти. Колеса времени вращаются, и кто бросится под них, чтобы воспрепятствовать ходу истории, будет смят и раздавлен!
— Да откуда ты набрался всего этого?
— Сейчас и про то расскажу, где взял да зачем говорю. Мы ведь с вами о выборах в парламент беседуем. До сих пор вопрос стоял так: отдать свои голоса тому из кандидатов, кто лучше, умнее, кто больший патриот…
— И кто больше платит.
— Словом, долго мы не раздумывали — проголосуем, и дело с концом! Но теперь в стране образуются совсем иные партии, зашевелились умы и сердца. Теперь красное и белое перо не просто цветом отличаются. За каждым своя большая идея стоит. Белое перо — отсталость, рабство, несправедливость утверждает; красное — справедливость, равенство и свободу.
Старик начал прислушиваться к никогда ранее не слыханным речам, что-то в голосе молодого человека, в самой манера речи постепенно увлекало его воображение.
— О какой еще свободе ты поминаешь? У нас и так свободы достаточно…
— И много ее, и мало, смотря как считать. Мне больше нужно.
— Гм. Большее-то никогда не помешает! Это, конечно, неплохо было бы.
— Все должны быть свободны — и граф, и простой дворянин, и мужик. У всех должны быть равные права и обязанности.
Господин Калап почесал голову и неловко заерзал на стуле:
— Ну и глуп же ты, милый братец! Вот наплел! Да на черта мне свобода и право, коли они и у других есть?.. Я и гроша ломаного за них не дам.
— То-то и грустно, что многие так рассуждают. Но мы не унываем!
— Да кто ж вы такие?
Миклош сконфуженно и грустно опустил красивую голову и долго не отвечал. Господин Калап тоже задумался. Тишину комнаты нарушал лишь стрекот сверчка.
— Кто они? На это они сами ответят, а вот кто я такой? — с бесконечной горечью вырвалось у юноши. — Я никто, слуга вельможи, ну, а поскольку плоха та собака, что на хозяина лает, так ничего я вам и не скажу. Эх, был бы я независим!..
— Со мной можешь говорить спокойно.
— Да не оттого горько, что молчать должен, а оттого, что действовать открыто не могу. А сейчас самое время. В пятьдесят одном комитате уже выбрали депутатов. Либералы, что красные перья на шляпах носят, крепостных освободить хотят. Сейчас у них большинство в один голос. Все теперь в вашем комитате решится. Ясно станет, кто верх возьмет. Взоры всей страны на вас устремлены.
Господин Калап побледнел.
— Тысяча чертей! Ведь это великое дело! А я тебе свой голос обещал.
— Говорил вам, не горячитесь.
У старика от волнения застучали зубы.
— Коли в бога веруешь, скажи мне прямо — кто ты такой? Для кого души покупаешь? Я совсем спячу от неизвестности. Лучше мне семь раз самой лютой смертью помереть, чем против дворянских привилегий голосовать. А ведь я обязан, сам слово честное дал.
Саркастически рассмеявшись, Миклош ответил:
— Да неужто вы по белому перу на моей шляпе не видите, что я печович?
— Да ну? Ой, правда! — радостно вскричал старик. — Иди-ка скорей сюда, я тебя к сердцу прижму, большой ты камень с него снял! Раз ты действительно с белым пером, это мне всего на свете дороже. Не бойся, мы победим, коли я говорю: стольких людей подниму, что ты рот разинешь от удивления. У старого Калапа двести голосов! Да, ты и впрямь меня успокоил. Ну, чего горюешь? Видишь, я, как дитя, радуюсь: мне теперь все нипочем. А ну-ка, проси у меня, что пожелаешь, — все отдам! Самую красивую пенковую трубку в презент или коня лучшего. Ох, и напугал ты меня, парень! Что ж не выбираешь ничего? Я и рубахи своей для тебя не пожалею…
Миклош, скрестив руки, стоял перед ним, словно и правда раздумывал, что бы ему такое выбрать…
Внесли дымящийся ужин. Вошла и Эржике, и с ее приходом разговор сразу принял другое направление. Впрочем, венгры вообще-то мало говорят во время еды; слышен лишь стук ложек или вилок о звонкие тарелки. Эржике нет-нет да поглядывала на гостя исподтишка, конечно, только чтобы удостовериться, все ли у него есть, не забыл ли положить себе чудесного грибного соуса либо вкусных маринованных огурчиков, что так и плавают в сметане. Он ведь человек рассеянный, даже не замечает упомянутых шедевров, но Эржике, разумеется, не станет обращать на них его внимание — все на столе перед ним стоит, коли не слепой, сам увидит. Больше она и не взглянет на него. Опустив глаза, Эржике склонила красивую свою головку чуть ли не в тарелку. Но что-то ее жгло. Будто крохотный тоненький лучик свечи высунул на аршин свой пламенный язычок и жжет, жжет ей лицо, покалывает лоб… какая-то неловкость, волнение… А что, если еще разок взглянуть?.. Глаза ее встретились с взглядом Миклоша. Она тотчас же снова опустила их, но покой был утерян. И что он, право, глядит на нее? А может, уже не смотрит? Снова, как прежде, встретились их глаза. Каждый раз взгляды становились все горячее: один у другого огонь заимствовал, а излишек огня на щеках проступал.
