Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести
Господин Калап глубоко затянулся, на сердце у него полегчало, и, подхватив клубок мыслей о выборах, он принялся разматывать следующую нить.
— Ну, ну… Неужто и впрямь будет что-нибудь?
— Похоже, теперь-то уж будет, да по-настоящему! Старик с удовлетворением кивал головой, а гость, бросив беглый взгляд на дворянский герб, небрежно произнес:
— Я вижу, вы, сударь, избиратель.
— Это я и сам вижу, — кратко ответил обидевшийся старик. — А вы, сударь, тоже?
— Я Миклош Карци из Халашке, дворянин. Отца моего звали Петером.
Услышав это имя, старик попятился. Трубка выпала у него изо рта и разбилась, разлетелась на тысячу осколков. Бедняга дрожал как осиновый лист.
— Проклятые колики, — пробормотал он, опускаясь на стул возле печки. Ни за какие сокровища мира не взглянул бы он сейчас на юношу, с сочувственным лицом расхаживавшего взад и вперед по комнате; но тут в открытую дверь вошла Эржике с кувшином вина в виде вступления к гостеприимству, которое будет здесь оказано гостю чуть позже и признаки которого постепенно начали проявляться в доносящемся из кухни поросячьем визге, в хлопанье крыльев испускающих под ножом дух цыплят и в тому подобных многообещающих звуках.
Эржике раскраснелась от кухонного жара; белый передничек и растрепавшаяся прическа так шли маленькой проказнице, что даже описать невозможно. А грация, с которой она поставила на стол кувшин и, отыскав улыбающимися глазами гостя, знаком пригласила — отведайте, мол! И во всем этом было столько очаровательной шаловливости, в которой даже критический женский взор, буде он здесь присутствовал, не обнаружил бы ни капли кокетства.
Молодой человек глядел на прелестное создание как зачарованный и вдруг опустил глаза.
Мужчина, опускающий глаза перед ребенком! Что бы это могло значить? Только одно — что он никогда еще не был влюблен!
Молодые люди не сказали друг другу ни слова. Девушка уже приоткрыла было свои алые пухлые губки, готовая защебетать, но безмолвие юноши словно ножницами отрезало рвущиеся наружу мысли. Эржи не приходило на ум ни единой любезной фразы, какими принято обращаться к гостю. Смутившись вконец, она поспешила на кухню и там весь вечер раздумывала над тем, что бы ей следовало сказать. Как много прекрасных выражений вспомнилось ей теперь — куда же подевались они все тогда, когда были так нужны?
Да, очень это опасная интерпелляция сердцу, ответ на которую оно вынуждено бывает «принять к сведению».
IV
Комитатские дела
А господин Калап все сидел на стуле в полуобмороке. Колики дело не шуточное, заберутся человеку в нутро и дворянина не помилуют! Но хотя с виду хозяин и не сознавал ничего, однако отлично все примечал. С тех пор как жену-покойницу (вот уже восемь лет прошло) к месту вечного успокоения снесли, с тех пор, несмотря на угрюмый нрав, он был для дочери всем: не только отцом, но и матерью, любящей матушкой. Любовь к своему детищу и самые грубые натуры утончает. Калап заметил красноречивое молчание молодых людей, когда они впервые остались как бы один на один и никто третий не мог помочь им завязать разговор. Была бы жива мать, непременно такое заметила бы, ну а коли нет ее на свете, приходится отцу на эти тонкости внимание обращать.
Господин Калап вздохнул с некоторым облегчением. Их молчание зародило в нем одну идею — такую идею, за которую он бы пожертвовал и имуществом, и дочерью, всем на свете: идея эта могла бы сбросить с могилы его счастья громадный камень, поставленный туда его собственной совестью, да так прочно, что, казалось, никогда уже не воскреснуть счастью Калапа. А вдруг все-таки воскреснет!.. Люди о его грехе и так ничего не знают, а тут и небеса бы забыли! Только бы заткнуть глотку черному ворону, что без устали кружит над его головой! Вот и «квиты» были бы! Зарубцевался бы, сгладился страшный шрам, глубокие меты которого острым ножом раскаяния врезаны в душу. Ох, как ноет этот незаживающий шрам, когда память, считая свои зарубки, проводит по нему пальцами: с острыми сухими ногтями!
Словно выздоравливающий больной, Калап обвел комнату неуверенным взглядом. Надежда протянула ему руку помощи, и он изо всех сил уцепился за нее.
— Плохо мне стало… голова закружилась… сам не знаю почему. Видно, кнастер слишком крепок… Не стану я больше курить! Ну и ну!.. Так на чем мы остановились?.. Да… вот славно-то… я, значит, имею счастье с сыном господина Петера Карци…
— Вы, вероятно, были знакомы с покойным батюшкой? Господин Калап вздрогнул.
— Знавал его… как не знать. То есть знаком-то не был, а вот по слухам хорошо знал, красавец был, говорят, в свое время. Никогда не видал такого красавца! Жаль, что лично познакомиться не довелось…
— А ведь он здесь жил, в вашем комитате.
— Знаю, как не знать. А потом вдруг исчез, бедняга. Ума не приложу, какая с ним беда приключилась. Он и сына тут оставил, но скоро мальчонку увезли, ежели не ошибаюсь, к родичам, в какой-то словацкий комитат. Верно я говорю?
— Лучше не вспоминать, — вздохнул юноша, и лоб его омрачился.
— И я так считаю. Мертвые да почиют с миром.
Юноша вздрогнул… А ну как старик заподозрил, что гнетет его сердце и душу?..
Миклош пристально посмотрел ему в глаза. Под испытующим взглядом старик побледнел, склонил растерянное лицо и отвернулся в угол, точно ища что-то.
— Не примите в обиду, но, поскольку и вы слышали про моего покойного отца, следует мне, я думаю, узнать имя благородного человека, в гости к которому занесли меня слепой случай и счастье.
— Я дворянин Иштван Калап из Калапфалвы. Теперь настала очередь попятиться юноше.
— Господи боже мой! — вскричал он в ужасе.
— Ох, и тяжелый сегодня день, господи! Тяжко, очень тяжко, — вполголоса, словно молитву, бормотал старик.
На столе грустно мигала толстая сальная свечка. Никто не снимал с нее нагар. В комнате царил полумрак.
Старик молитвенно сложил руки.
«Отец небесный, пошли мне силы, пошли мужества. Ты ведь бог не только для праведников. Коли умеешь карать страшно, оковы на душу накладывать, покажи, что и миловать можешь. Сними с души моей тяжкий крест, господи. Довольно я за него расплачивался. Коли ты и вправду бог, исполни мою просьбу! Тогда поверю я в твое всесилие!»
…В этот момент удар грома потряс землю, задрожали оконные рамы, словно сам господь говорил: здесь я, слышу, о чем молишь». В окно буйно, со свистом ворвался ветер, задул свечу; и сразу же хлынул проливной дождь.
Господин Калап позвал из кухни Эржике, велел принести огня.
То ли от огня, то ли от прихода Эржике, точно не скажу, но впечатление от предыдущей мрачной сцены вдруг рассеялось.
Миклош получил возможность сказать, что свечка горела бы лучше, если бы все время была в таком подсвечнике. (Свечку, как вы догадываетесь, Эржике держала в руке.)
Вполне естественно, от этого замечания красивый подсвечник смутился и выронил свечу на пол, а она, разумеется, снова погасла.
И уж как тут было не рассмеяться и отцу и Миклошу! А нашалившее дитя бросилось вон из комнаты и потом уж весь вечер не осмеливалось показаться.
Вволю вместе посмеявшись, мужчины как-то очень сблизились. Тут они и кувшин заметили, а коли заметили, так чего ж ему зря стоять! Чокнулись хозяин с гостем.
«Померещилось, видно, мне, — подумал про себя Калап, — ни о чем он не догадывается, можно спать спокойно».
«Смешно, — размышлял юноша, — ежели это он, то eo ipso[68] не мог бы им быть… Вероятно, дальний родич, который и не подозревает ничего».
— Ну и ну! Так что ж все-таки занесло вас сюда, братец? — нарушил тишину хозяин дома.
— Ветер занес да дела комитатские.
— Ветер? Ага, разумеется, ветер. Не удивительно, он ведь и камыш к корню клонит. Вот и тебя сюда, в гнездо твое, загнал, в исконный твой комитат. Разреши-ка мне на «ты» тебя называть. Мы ведь оба с тобой дворяне. Да, в исконный твой комитат. И правильно сделал, что приехал. Ну, что ж… на место вице-губернатора у меня, правда, есть человек *, ему я уже слово дал, а из прочих должностей выбирай любую, какая по нраву. Ты кем стать-то хочешь?
— Так ведь я вроде топора, который на то лишь и годен, чтоб деревья рубить, если сами не падают. Подневольный я человек, что прикажут — то делаю.
— Да кто приказывает-то?
— Мой граф.
— Какой такой граф?
— Я управитель майората Илларди.
— Граф Илларди? Разве у графов Илларди и в наших краях имения есть?
— У них повсюду имения, они во всех пятидесяти двух комитатах у себя дома.
— Барин, он и в аду барином остается, хе-хе-хе, так, что ли, братец?
— Да вроде так.
— Ну и ну… Теперь-то понимаю, как не понять. Кто-то из твоих графов депутатом хочет заделаться, а тебя вперед послали дорогу прокладывать. Вот моя рука, ради тебя и я за него свой голос отдам. Ну же, чокнемся!
