Эмма Донохью - Падшая женщина
Он было покачал головой, но тут же остановился.
— Впрочем, если подумать… в ней всегда чувствовалось нечто особенное…
Гвинет распахнула небесно-голубые глаза.
— Ты хочешь сказать, нечто дурное? Злое?
— Нет, нет. — Теперь они шли немного ближе друг к другу. — Что-то, не совсем подходящее для служанки. Возможно, беспокойство. От подобных людей так и ждешь неприятностей.
Гвинет многозначительно помолчала.
— До меня дошли кое-какие слухи, — пробормотала она.
— Да?
— Что она… что она зарабатывала не только шитьем.
— Я ничего такого не слышал. — Дэффи обвел глазами толпу впереди, повернулся и посмотрел Гвинет прямо в глаза. — Что ты имеешь в виду?
Ее щеки покрылись чудесным румянцем.
— Я не знаю никаких подробностей. — Гвинет говорила неправду, Дэффи сразу понял. — Но там было что-то, связанное с таверной. И путешественниками.
Дэффи прикрыл глаза и вдруг мысленно увидел Мэри Сондерс с кружкой для сидра в руках. Она отправлялась в «Воронье гнездо» в любую погоду, едва ли не каждый день — и все ради того, чтобы сделать миссис Джонс приятное! Ее черные глаза, широкие шаги… Ну конечно. Дэффи покраснел от смущения. Он прочел много книг, но так и не научился читать по лицам окружающих, хотя порой все было ясно как день!
Но все это больше не имело значения. Нужно переменить тему, подумал он, пока Гвинет о чем-нибудь не догадалась. Он бросил вороватый взгляд на ее мягкие округлости, обтянутые заплатанным нежно-лиловым платьем. Что ж, можно хотя бы как следует посмотреть на нее напоследок, пока Дженнет Гелдер не наложил на нее свои вонючие лапы.
— А что же ты? День уже назначен? — вежливо спросил он.
— День?
Дэффи с детства знал, что нельзя сдирать корку с раны, но он уже не мог остановиться.
— День твоей… твоей…
— О нет, — перебила Гвинет.
— Нет? — изумленно переспросил он.
— Все кончено, — кивнула она.
Дэффи остановился как вкопанный. Щеки Гвинет снова запылали.
— Дженнет уехал в Норидж. Он там женится на вдове, у нее своя пекарня.
Дэффи участливо закивал — по крайней мере, он надеялся, что это было участливо. Сверкнула искра и приземлилась прямо на хворост его сердца, и он почувствовал, что вот-вот загорится. Кажется, он мог бы упасть прямо здесь, на мостовой, — так сильно он вдруг взволновался.
Боясь испортить все словами, до самого дома Джонсов они шли молча. Мистер Джонс, похожий на испепеленное молнией дерево, стоял у дверей, принимая соболезнования соседей.
Эби на похороны не пошла. Когда Рона Дэвис приходила снимать со всех мерки на траурные наряды, она спряталась в своей комнате и не стала спускаться вниз. Теперь она смотрела на траурную процессию из чердачного окна.
Эби слышала, как миссис Эш рассказывала Гетте про рай, но, конечно, это были детские сказки. Она точно знала, что будет с миссис Джонс: ее опустят в яму на церковном дворе и ее дух уйдет в землю. С другой стороны, Эби была уверена, что, когда умрет она сама, ее дух вернется в ее родную страну. Иногда она мечтала об этом: яркое солнце, жара, сочные краски. И всегда надеялась, что дух сумеет найти дорогу домой.
В переулке за домом мужчины резали свинью. Эби подождала, пока смолкнет визг. Каждый год этот звук напоминал ей о том, что на носу долгая зима и пора сокращать поголовье. В огромных дубильных чанах мокли свиные шкуры — начался долгий процесс их превращения в кожу. Пора было солить мясо, чтобы сохранить его на время поста. Скоро птицы будут кружить над головой, готовясь лететь на юг.
Пора.
В ту самую минуту, когда мистер Джонс закрыл парадную дверь, отделив себя от толпы, Эби тихонько выскользнула через задний ход. В левой руке она держала сумку, которую прятала под кроватью Мэри Сондерс, битком набитую яркими, вызывающими нарядами. Эби никогда не видела, чтобы Мэри их надевала, но она решила, что именно такую одежду носят женщины в Лондоне.
За кожаным корсетом прятались пять фунтов серебром, которые вручили ей квакеры — после того, как целый месяц обдумывали дело Эби на своих молчаливых собраниях. Она спросила у Дэниэла Флита, когда Общество ожидает, что она отдаст им долг, но он только странно улыбнулся и сказал: «Не в этой жизни».
Страх перехватил ей горло, словно медный ошейник.
Будут ли ее искать? Этого Эби не знала. Все зависело от мистера Джонса. Возможно, он будет слишком погружен в траур, чтобы думать о чем-то, кроме своей жены… но, с другой стороны, может быть, он решит, что побег Эби — это еще одно предательство, и пошлет по ее следу ищеек из Бристоля, чтобы они привезли ее обратно в кандалах? Скорее всего, преследователи будут ожидать, что она сядет в дилижанс Джона Ниблетта до Лондона. Вместо этого Эби собиралась отправиться в Чепстоу, спуститься вниз по Северн и дальше плыть на корабле вдоль побережья. Она заранее отрепетировала нужные слова. Я еду по делу хозяина. До Лондона, пожалуйста. Вот деньги. Квакеры нарисовали для нее карту; Эби не могла прочитать, что там написано, но могла ткнуть пальцем в нужную дорогу.
Дэниэл Флит заверил ее, что в Лондоне ей грозит куда меньшая опасность, но нужно остерегаться ищеек, особенно если о ней дадут объявление в газетах. Он даже прочитал ей одно или два для примера, и теперь Эби представляла себе, что могли бы написать о ней самой. «Сбежала от хозяина 15 сентября. Эби Джонс, возраст около тридцати лет, на левой ладони шрам. Сообщивший сведения о ней мистеру Томасу Джонсу, в таверну „Робин Гуд“ в Монмуте, получит вознаграждение в две гинеи».
Но в городе будут и другие черные, поэтому там можно будет затеряться даже среди белых лиц. Дэниэл Флит дал ей несколько адресов, где остановиться на ночь, у тех людей, кого он назвал «сочувствующими».
Эби не знала, что она найдет в Лондоне. За каждым поворотом ее могли ограбить, изнасиловать, убить. Однако она понимала одно: здесь она оставаться тоже не может. Какой-то голос в ее голове кричал: «беги!»
В монмутской тюрьме Мэри выдали поношенное коричневое одеяние, которое можно было назвать платьем только с большой натяжкой. Интересно, кому оно принадлежало раньше? — подумала она. Может быть, прежняя владелица продала его, чтобы купить себе выпить? Или его сняли с покойницы? Одежда живет дольше, чем люди, это ей было известно. Одежда гораздо прочнее и надежнее. Что они сделали с белым бархатным платьем? Несмотря ни на что, оно было слишком ценным, чтобы просто его выбросить. Возможно, кто-то попытался смыть с него кровь или хотя бы вырезать чистые куски вышитого бархата из шлейфа?
По дневной камере гулял влажный осенний воздух; он влетал в одно окно и вылетал из другого. Здесь, над городом, не было времени, только погода. Изредка до слуха Мэри доносились какие-то даты, и она даже вспоминала, что они значили, но в целом календарь казался ей воспоминанием из детства, какой-то сказкой. В День Всех Святых сильно пахло кострами. В День всех усопших Мэри представила себе, как жители Монмута украшают ветками вечнозеленых растений могилы позади церкви Святой Марии. Должно быть, могила миссис Джонс теперь ничем не отличается от других. Может, в этом и заключается смысл ритуала? Спрятать мертвых под мхом и прелой зеленью, чтобы ускорить забвение, пока воспоминания не превратятся в болото, пока все тяжелое и болезненное не сровняется с влажной землей?
Мэри не хотела думать о прошлом, но никаких других занятий у нее не было. С того самого дня, как воровка попыталась стащить у нее красную ленту, она вдруг начала вспоминать свою короткую жизнь, перебирая в памяти неделю за неделей. Днем она могла хотя бы смотреть в окно. К зиме поля приобрели странный ржавый цвет. Никогда раньше она не видела такого оттенка. Неужели ее преступление запачкало весь мир вокруг?
Призраки поджидали ее в ночной камере, в полной темноте, куда узников набивали словно подпорченные фрукты. Здесь не было никаких правил. Даже выживать было не обязательно. Можно было просто отвернуться лицом к стене. Иногда, просыпаясь в кромешной тьме и чувствуя запах немытых тел, Мэри думала, что она, как бывало, лежит на матрасе в Крысином замке и ждет, когда Куколка вернется домой. Она снова обрела свое прежнее «я», то, что всегда находилось по ту сторону закона. Теперь она с трудом представляла себе, что была когда-то чистой или принадлежала к какой-то семье; эти цепи были разбиты навсегда.
Стоя у окна в дневной камере, она слушала ворон. Одна кричала особенно пронзительно, так, будто думала расколоть воплями небо. Еще пять беспокойно кружили в воздухе. Звуки отдалялись и замирали, и так было весь день, до тех пор, пока не начинали мерцать сумерки. В конце концов Мэри поняла, почему вороны галдели так отчаянно: они просто хотели доказать, что они еще здесь.
В декабре в тюрьме появились два фальшивомонетчика. Они предложили Мэри обрюхатить ее, чтобы избежать петли. Она сказала, что бесплодна, но они ее даже не слушали. Они овладели ею на полу; небольшой уголек больно впивался ей в лопатку. Про себя Мэри дивилась, что кто-то еще хочет ее тела. Кому нужно проникать в эту могилу плоти?
