Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

— Я в таком роде войск, где не очень опасно, — сказал я.

— Пароход, на котором вы будете плыть, пойдет ко дну, и вы утонете, — говорила она, все еще плача. — Или вы попадете под грузовик. Или упадете с чего-нибудь.

— Нет, нет, не упаду.

— Вас посылают в Огайо, так?

— Да.

— А вы об этом просили? Вам хочется ехать?

— Нет.

Ну вот видите! А кто заставляет вас ехать? Кто вас посылает туда, где вас непременно убьют? Да эти же восьмидесятивосьмилетние самодуры — и я их ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ничего-то хорошего они не сделали за всю свою жизнь.

Я допил свой огромный бокал и налил еще полбокала, а она, пока болтала и плакала, поснимала с себя всю одежду, и я так удивился, что чуть не упал. Тут она перестала хныкать, лукаво на меня поглядела и улыбнулась сквозь слезы, которые еще не просохни у нее на щеках. Она была похожа на хорошенькую голенькую порочную девчонку, и, хотя я подозревая, что вся эта сцена — одно лишь притворство, мне она нравилась такой, какая она есть. Она позвонила по телефону и заказала такси на без четверти десять, и ровно без четверти десять мы вместе сели в машину, потому что она захотела проводить меня до вокзала.

Когда я уселся в вагоне рядом с отцом, поезд еще минуты три-четыре простоял, а потом тронулся, и, хотя мне совсем не хотелось ехать в Огайо, я радовался, что поезд пошел, потому что раз уж вы сели в поезд и вам все равно нужно ехать, то почему бы, черт возьми, и не ехать?

Глава двадцать третья

Весли пытается объяснить Джо Фоксхолу, что с ним произошло, а отец пытается рассказать Весли о чем-то, чего не может вспомнить

Так вот, на следующее утро мы с отцом приехали в Огайо, и он нашел себе комнату в небольшой гостинице, а я отправился за девять миль от города в лагерь. Первый день ушел у меня на устройство, а вечером я вдруг наткнулся на Джо Фоксхола, который направлялся в город, и мы с ним вместе вышли на шоссе, чтобы перехватить попутную машину. К одиннадцати часам нужно было вернуться в казармы, но это все-таки лучше, чем ничего, и мы оба были очень рады встрече.

— С тобой что-то случилось? — спросил вдруг Джо. — Что это такое?

— А черт его знает.

— У тебя такой вид, будто ты совершил великое открытие. Что это?

Мы стояли на обочине шоссе и ждали попутной машины, как вдруг со мной произошло нечто совсем удивительное. В первый раз за все время, что во мне звучал голос певца, взывающий: «Валенсия!» — я вдруг понял, кто этот певец.

— Что это тебя так поразило? — повторил Джо.

— Кто-нибудь поет в тебе? — спросил я.

— Никто, — отвечая Джо. — Будь они прокляты.

— Ну вот, — говорю я. — А я счастлив оттого, что во мне поет мой сын.

— Твой сын? — удивился Джо.

— Да, — говорю, — мой собственный сын.

Возле нас притормозил большой грузовик, и мы на него взобрались.

Водитель сказал:

— Прошлой ночью катил я вовсю по этому шоссе, как вдруг въезжает откуда-то сбоку этакая крохотная машина, прямо карлик, и срезает мне нос. Малюсенькая такая, еле видать, а как припустилась вперед, что твой перепуганный заяц, так я ее, ей же богу, до самого города не догнал.

Когда мы приехали в город, я сговорился с Джо встретиться в десять часов против отеля, где он должен был ужинать со знакомой девушкой, а там мы возьмем такси и вернемся в лагерь. Потом я зашел к отцу. Он спал, лежа в постели. Проснулся и говорит:

— Чертовски хотелось бы вспомнить, что я должен тебе рассказать.

— Ничего ты не должен мне рассказывать, успокойся.

— Нет, что-то обязательно должен рассказать. Помню, было что-то такое в те дни, когда ты еще не родился, что я решил непременно тебе рассказать, когда придет время, а вот что это было — позабыл.

— Ничего, вспомнишь как-нибудь в другой раз, — сказал я. — Как ты себя чувствуешь?

— Я думаю, не стоит мне ехать в Сан-Франциско.

— Почему?

— Думаю, лучше остаться с тобой.

— А почему бы тебе не поехать в Эль-Пасо?

— Я бы рад, — сказал папа, — в самом деле был бы рад, да черт возьми…

— Повидаешь маму и Вирджила, — сказал я. — У тебя ведь сейчас все в порядке.

— Это у мамы все в порядке, — сказал отец. — И у Вирджила тоже. А вот у нас с тобой…

— У меня все в порядке.

— Черта с два, — сказал отец. — Черта с два все в порядке. Мне был двадцать один год в 1919-м, когда я повстречал твою маму, узнал, какая она, и женился на ней. Мне был двадцать один год тогда в Сан-Франциско, но я был уже старик, как сейчас. Все эти годы я ждал, когда расскажу тебе то, что решил рассказать в свое время, а вот теперь, когда время пришло, я вдруг все позабыл.

Я провалялся тут целый день и все тщился вспомнить, да куда там. У тебя-то самого все в порядке, это верно. Да на земле беспорядок, вот что. А человек должен жить на земле — ничего не поделаешь.

— Я видел по дороге китайский ресторан, — сказал я. — Пойдем отведаем китайских блюд.

— Но куда человеку деваться, чтобы жить можно было? — стоял на своем отец.

— Везде хорошо, — сказал я. — Вставай, отец, пойдем поедим.

— Сначала выпьем, — сказал отец.

Глава двадцать четвертая

Весли знакомится с писателем и пишет за него сценарий учебного фильма о пользе физкультуры

Когда мы с отцом приехали в Огайо, там было холодно и бело от снега, но в начале мая, как раз перед тем, как я получил приказ возвращаться в Нью-Йорк, появилось солнце, снег стаял и множество красок заблистало вокруг в новом, свежем сиянии года. Девушки стали неотразимо прелестны, я еле удерживался, чтобы не загораться страстью при встрече с каждой из них. Я еле удерживался от желания схватить их в объятия и целовать — за то, что они пережили еще одну зиму и были так восхитительны.

Работа в Огайо была у меня та же, что и в Нью-Йорке, и я был этим очень доволен, так как привык к столу и машинке. Работа была легкая, но нужно было участвовать в разных строях и смотрах и проходить все тот же крут обучения: физкультура, маршировка, классные занятия и, уж конечно, два-три учебных фильма в неделю.

Мне назначили койку одного малого, которого только что препроводили в госпиталь для исследования по поводу его повышенного интереса к тому, что он называл «лучами смерти». Ребята из этой казармы уверяли, что он и вправду сумасшедший, а поглядишь на него — такой же здоровый, как и все. Только он, кажется, верит, что в мировом пространстве скрыты какие-то смертоносные лучи, которыми стремится овладеть наука. Ребятам он рассказывал, будто он и сам работает над этими лучами и убежден, что в ближайшем будущем провернет через военное министерство в Вашингтоне нечто весьма значительное и секретное.

— Многого рассказать об этом не могу, — говорил он ребятам. — так как это самая грандиозная штука за всю эту войну, но думаю, я нашел решение задачи.

Ребята говорили, что он позаимствован идею из какого-нибудь комикса.

Другой парень из этой казармы проводил все вечера за чисткой обуви. У него было две пары казенных солдатских ботинок, две пары собственных выходных и пара кожаных шлепанцев. Товарищи по казарме сговорились между собой подставлять по очереди к его ботинкам еще чью-нибудь пару, и каждый вечер, вдобавок к своим собственным, он наводил блеск еще на пару чужих, не замечая обмана. Это был задумчивый парень, звали его Чарльз Блэндин. Я тоже давал ему чистить мои ботинки — отчасти потому, что таков был обычай в нашей казарме, а отчасти потому, что знал, что для Блэндена, чем больше ботинок, тем лучше. Он отдавал много времени каждой паре ботинок, и, как бы грязны или забрызганы они ни были, после чистки они блестели, как новенькие. Глядя на начищенные до блеска ботинки, он наслаждался.

В воинской части в Огайо не было так много писателей. Их насчитывалось что-то около десятка, и они совсем не были похожи на писателей нью-йоркских. Дело в том, что пребывание в Огайо считалось чем-то вроде ссылки. Первоначально все эти писатели побывали в Нью-Йорке, но не подошли под установленный образец, или, как говорится, «не справились с делом». Сосланные — люди горькие, а горький человечек куда приятней этакого бодрячка, так что здешние писатели показались мне гораздо симпатичнее нью-йоркских, хотя и эти писатели тоже не были настоящими.

Только один из них был настоящим писателем. Я слыхал о нем задолго до того, как меня взяли в армию, и когда я узнал, что он здесь, в нашей части, я достал его книги в городской библиотеке и прочел их. Всего у него было пятнадцать книг. В Огайо я достал одиннадцать из них. Все это были хорошие книги, а три из них были очень хорошие. Я не мог понять, что такому человеку, как он, делать в армии. Было ему тридцать пять лет. Походкой он чуть-чуть напоминал гориллу. Плечи и длинные руки тоже были, как у гориллы. Это был занятный парень, когда его узнаешь поближе, но лицо у него было какое-то страдающее. Он то и дело спотыкался на ходу, но никогда не падал. Люди, марширующие, как солдаты, постоянно скользят и падают, а он — нет. Спотыкался он чаще всех в нашем лагере, но ни разу не поскользнулся.