Василий Аксенов - Ожог
А может быть, действительно, болезнь дает право на уважение? Может быть, так и следует поступать верующему, христианину – всех прощать, никому не мстить? Хорошо, пусть так, однако имеет ли право христианин на презрение?
Что есть презрение? Высокое ли это чувство? Духовное или биологическое? Презирал ли Иисус своих палачей? Неужели он и к ним испытывал только любовь? «Не ведают, что творят». Постичь до конца Иисуса нам не дано, но ведь, с точки зрения нашей обычной логики презирать – это не значит мстить? В презрении нет насилия?
Неожиданно, как это часто бывает в Магадане, повалил снег, да такой густой, что скрылись из глаз все огни. Толя шел теперь, бодая головой снегопад. Он не особенно и заметил-то перемену погоды – мститель Ринго Кид и всепрощающий Христос занимали его ум.
После того как Мартин прочел ему Евангелие от Матфея, Толя часто представлял себе сцену казни Христа. Вот пробивают Ему ладонь огромным ржавым гвоздем, и вот ладонь уже не оторвать от перекладины. Вот пробивают Ему вторую ладонь – как легко гвоздь проходит сквозь человеческое тело! – и теперь Он уже никогда не сможет сам оторваться от этого странного сооружения. На всякий случай Ему привязывают к столбу ноги – так вернее! Полная беспомощность, полная власть палачей! Кто изобрел казнь на кресте? В чью голову впервые пришла такая идея? Не зверь ведь изобрел! Зверь только убивает врага, но никогда над ним не глумится. Страсть к глумлению над жертвой – качество человечье! Однако есть и другие чисто человеческие качества – сострадание, например. Глумление и сострадание – и то, и другое присуще человеку, не зверю…
Солнце над головой. Мухи облепили раны. Никогда не оторваться от столба. Голгофа – потрескавшийся от солнца глиняный холм. Где-то недалеко городская свалка. Его рисуют с тряпкой на чреслах, но, скорее всего, тряпки не было, и стража глумилась над Его наготой. «Не ведают, что творят…» И только? И даже не было презрения? Презрение – человеческое качество? Крест – грубый контур Летящего… Что за странное существо – человек?
На перекрестке ударил такой сильный снежный заряд, что Толя даже закрутился. Дико раскачивался над головой фонарь. В его неверных бликах Толя разглядел группу согбенных граждан, медленно бредущих посредине улицы. Как странно выглядела эта группа граждан обоего пола в пургу посреди барачного, колюче-проволочного Магадана! Фетровые шляпы с заломом, боа из лисиц, макинтоши с накладными карманами, туфельки на высоких каблуках. Позади группы тащился кургузый «человек с ружьем». Приезжий бы удивился такой встрече в пургу. Толя – ничуть не удивился, он часто их встречал. Это были зеки-артисты. Их конвоировали сейчас на концерт во Дворец культуры.
Толя тащился в Третий Сангородок, в их комнату, где без женщин все больше попахивало «мерзостью запустения». Тетю Варю тоже забрали. Ходили слухи, что арестуют всю выпущенную по истечении сроков Пятьдесят Восьмую. Никаких новых обвинений им предъявлено не будет, это точно узнал Мартин от своей клиентуры. Те же самые обвинения 37-го года, по которым каждый уже отбухал свою десятку. Обоснования? Решение соответствующих органов, вот весь ответ.
Авторитет всего «соответствующего», всего верховного Толя уже вышвырнул на помойку вместе с комсомольским значком в ту недалекую еще ночь. Всего верховного, за исключением Самого Высшего. «Лучший Друг Советских Физкультурников» еще занимал некоторое место в его душе.
Саня Гурченко говорил:
– Это главная сука. За яйца бы его повесил. Мартин убежденно и спокойно утверждал:
– Гитлер и Сталин – два воплощения Антихриста.
Для Толи вождь как-то раздвоился. Парадный генералиссимус, знаменосец мира в больших погонах, в кольчуге орденов, бронзовый, гранитный, гипсовый – этот, может быть, и «главная сука», и «воплощение Антихриста». Другой – симпатичный дядька с трубкой, с лукаво прищуренным глазом, «с головой ученого в одежде простого солдата», этот, конечно, ничего не знает о злодеяниях. Он хочет добра людям, снижает каждый год цены, склоняется к карте лесозащитных полос – и прыроду пабздым! Генералы обманывают его! Если бы он приехал на Колыму! Он никогда не приедет на Колыму!
А я никогда не вернусь в школу, никогда не войду в класс с портретом маршала Берия, никогда не приму милостей магаданских полковничих. Я стану свободным бродягой, монтером, шахтером, рыбаком – есть ведь в Союзе обширные края без колючей проволоки! Потом, быть может, я получу образование, может быть, стану врачом или ученым-математиком, или скульптором, или музыкантом, а может быть, и не получу образования и не стану никем. Одно только ясно – я буду свободным человеком и всегда буду писать стихи. Писать стихи и никому их не показывать, возить их с собой в наволочке, как Велимир Хлебников. Когда-нибудь Людка, которая выйдет замуж за Рыбу и станет полковничихой, встретит усталого бродягу в кожаной куртке, вздрогнет и подумает с горечью – какая я была дура!
В таких терзаниях и борениях Толя фон Штейнбок пробирался сквозь магаданский «Шанхай», как вдруг попал в столб крутящегося пара и увидел тусклый свет, льющийся из-под ног. Он шагнул в сторону и понял, что чуть не угодил в тепловую яму, в тот самый «Крым», чья жизнь когда-то так поразила его. Сейчас, заглянув в щель между щитом и землей, он ничего не увидел, кроме пара. Из этого парного омута доносились между тем взрывы хохота. Он хотел было уже отойти, как вдруг щит заскрипел, появилась чья-то рука и чей-то очень знакомый голос крикнул:
– Пока, черти подземные!
Еще через секунду веселый, легкий и сильный Саня Гурченко встал перед Толей.
– Кого я вижу! Откуда, Толяй?
– Из кино. Смотрел Ринго Кида.
– Ага! – вскричал Саня. – Дельный малый Ринго Кид! Сюда бы мне таких десяточка три, мы бы тут дали шороху!
Толя удивился сходности их мыслей.
– Ты сам такой, Саня. Ты – магаданский Ринго Кид.
– Ты мне льстишь. – Гурченко обнял Толю за плечи. – Я не такой меткий. Однако автоматическим оружием владею неплохо. Знаешь, это очень весело, когда стучат автоматы! Однажды мы втроем расшуровали целую зондеркоманду СС, и почему? Потому что мы были веселее их и лучше владели автоматическим оружием! – Он заглянул Толе в лицо. – А как вообще-то? Свидание разрешили суки?
– Нет.
– Ах, суки, суки позорные, блядские падлы, мандавошки вонючие, – со вкусом высказался Гурченко и еще добавил: – Говно! Послушай, камрад, – сказал он. – Жратва-то у тебя дома есть?
– Мартин приносит. Вполне достаточно. – Толя закурил и сбоку посмотрел на Гурченко. – Саня, а ты чего там… в «Крыму»-то делал?
– У меня там кореша, – осклабился Гурченко. – Я туда хожу, как в клуб. Гораздо интереснее, чем в вашем сраном Дворце культуры. Жалко, сегодня там бабы стирку завели, дышать нечем.
– Сань, а ты меня бы туда не взял как-нибудь?
– Да пошли хоть сейчас, – сказал Гурченко, но вдруг осекся и замямлил: – Вообще-то, Толик, туда детям до шестнадцати не рекомендуется…
– Мне уже давно семнадцать!
Гурченко еще помялся, что-то обдумывая. Он затягивался сигаретой, и красный огонь освещал его глаза, с насмешливой приязнью разглядывающие фон Штейнбока.
– Гут! – сказал он наконец. – Канаем в яму. Только от меня ни на шаг!
Он приподнял щит и шагнул в клубящуюся паром бездну. Толя последовал за ним. Они оказались на крепкой деревянной лестнице, похожей на корабельный трап. Десять ступенек вниз. Не видно ни зги. Сразу после мороза – влажная жара. Лестница кончилась, и Толя увидел, что стоит на толстой трубе.
Труба была такой горячей, что жгло даже сквозь толстые подошвы американских ботинок, а между тем прямо на ней сидели две фигуры в нижнем белье.
Глаза уже немного привыкли к туману, и Толя различил в одной из фигур настоящего дореволюционного профессора, тип, весьма знакомый по литературе: меньшевистская бородка, пенсне в железной оправе. «Профессор» почесывал грудь под бязевой лагерной рубахой и с наслаждением читал приятную толстую книгу. Как он различал буквы в таком пару?
– Все же вернулись, Александр Георгиевич? Милости просим, – любезно обратился «профессор» к Сане. – А мы вот с Пантагрюэлем решили забраться повыше, воздухом подышать.
Тот, кого назвали Пантагрюэлем, сидел подальше и различался смутно как нечто розовое, округлое, во флотском тельнике без рукавов.
– Эй, Пантюха, все вшей считаешь? – крикнул ему Саня.
– Ага, – отозвался Пантагрюэль. – Сегодня уже шашнадцать отщелкал, а Николай Селедкин всего семь.
– Заложились? – деловито спросил Гурченко.
– Ага. На белую булку заложились. Николай Селедкин возражал, что у него вша цапучая, а я говорю – без разницы: насекомое есть насекомое.
– Простите, юноша, вы к нам на проживание? – спросил «профессор» Толю.
– Это гость, – пояснил Саня. – Мой френд. Что читаете, доктор?
