Василий Аксенов - Ожог
– Это гость, – пояснил Саня. – Мой френд. Что читаете, доктор?
– Апулея. Владимир Ильич бы сказал: «Архизанятная книженция»!
Саня и Толя шагнули вниз по покатому склону и тут же уперлись в кирпичную кладку. Тогда шагнули вбок, открылся проем, а за ним Толя увидел обширную пещеру. По стенам пещеры извивались трубы теплоцентрали, а возле них в ямках и нишах угадывались копошащиеся люди. Всего здесь было не менее пяти ярусов, а на самом дне, откуда и валил-то пар, двигалось какое-то размытое визгливое пятно – там-то и шла стирка.
Неожиданно сквозь общий гул, прямо под ногами у Толи прорезались мужские голоса, хриплый бас и сорванный дискант.
– Сука позорная, контрик, чимчикуй отсюда со своим кесарем, покуда я тебе не воткнул, а то во веки вечные бал-доха не увидишь! – Дискант захлебывался мокротой. – Чимчикуй, фраер, или пачку чая отдавай!
– Во-первых, не смей меня называть контриком, бандитская рожа! – с хриплым смешком отвечал бас. – И на понт не бери, не таких видали! Я еще на Волховстрое лопатой махал, создавал индустрию страны, а ты нарыв на теле общества!
– Курва, залупа конская, да я тебя рашпилем сейчас! – Дискант захлебнулся.
Внизу началась возня. Саня прыгнул в пар, и Толя, не раздумывая, последовал за ним.
В алькове, выложенном досками и картоном, катались двое борющихся мужчин, харкали и рычали. Саня качнулся вперед и отработанным движением, должно быть приемом самбо, выбил у одного из борцов отточенный рашпиль.
Враги отпустили друг друга и теперь смотрели на Гурченко, тяжело дыша: косматый черный одутловатый мужчина и белобрысый сухонький паренек, похожий на футбольного «крайка».
– Ай-я-яй, ребята! – Саня покачал головой, а потом крикнул куда-то вниз: – Филин, на пятом профиле нарушение режима!
– Сами подумайте, Александр, – загудел черный-косматый. – Предъявлять мне такие мелочные позорные обвинения! Да у меня когда-то таких гавриков, как Шило, три тысячи было под командой!
– Падла буду, ты увел! – завизжал блондин. – Чтоб я век не видал свободы, товарищ Гурченко, увел у меня Высокий Пост две пачки грузинского второго сорта!
– Вон они, ваши пачки, в углу лежат, – брезгливо, надменно, но с дрожью в голосе проговорил Высокий Пост. – Сами же и затолкали своими облупленными пятками.
Шило ринулся в угол и тут же вылез оттуда с двумя пачками чая в руках. Физиономия его сияла теперь таким лучезарным счастьем, словно он нашел не чай, а волшебную лампу Аладдина.
– Вот они, пачечки, закон-тайга! Что ты, Высокий Пост, да рази я на тебя клык точу? Что ты, Высокий Пост, сейчас заварим чифиречку! Саня, че стоишь, как неродной? Приземляйся!
– Садитесь, Александр, и вы, товарищ: – Высокий Пост подвинулся на нарах и сказал, чуть понизив голос: – Презираю блатных. Везде бью блатных. Таков мой принцип – всегда их бить. Везде они меня боялись – и на Хатанге, и в Сеймчане, и на этапах… Я краду его чай? Я, который когда-то… – Он закашлялся.
Саня и Толя забрались с ногами в альков. Рядом копошился Шило, раздувал примус, заваривал чай – обе пачки целиком в жестяной банке из-под свиной тушенки. Толя впервые видел, как приготавливается чефир, знаменитый наркотический напиток, о котором с уважительным придыханием говорили одноклассники в мужской уборной.
Чефир интриговал школьников даже больше, чем спирт или папиросы. Говорили, что он вызывает галлюцинации, что можно попасть неизвестно куда – чуть ли не в Париж или на Гималаи, чуть ли не к самой проходной райской зоны.
– А как все эти люди попадают сюда, Саня? – спросил Толя. – Для меня это загадка. Неужели начальство не знает про эти тепловые ямы?
– Отлично знает, но смотрит сквозь пальцы. Куда людей девать? У хмыря срок кончается, а до навигации еще пять месяцев. В общежитиях, конечно, мест нет. В кювете, что ли, замерзать, гражданин начальник? Ладно, ладно, сам знаешь куда – чимчикуй в «Крым»! Здесь у нас кроме «Крыма» есть еще «Одесса», «Алупка», «Баку» да три безымянных. Во всех колымских лагерях известно про эти отели. Между прочим, многих отсюда палкой не выгонишь. Живут по нескольку лет и про материк забывают. Еще неизвестно, сможет ли хмырь обеспечить себе на материке такие условия – не дует и с голоду не подохнешь. Здесь даже дети рождаются, Толяй. Когда рассеется дым, увидишь внизу детей и животных.
Из глубины долетел и приблизился сладчайший голосок, напевающий из оперетты: «Частица черта в нас заключена подчас, и сила женских чар в груди родит пожар…» Толя увидел, как вдоль противоположной стены прошло существо и гимнастерке, оттопыренной большими грудями, и с круглым задом в ватных штанах. Мелькнуло белое лицо, ярко-красные губы.
– Тьфу! Заткнись, Валька! – Гурченко сплюнул.
– Гурченко, Гурченко, ты нехолосый, – кокетливо произнесло существо, и на колено Сане легла большая лапа с наманикюренными ногтями.
Саня брезгливо стряхнул лапу и дал певцу ногой под зад. С истерическим смехом существо растаяло.
– Это Валька Пшонка, – пояснил Саня. – Педрила. Клизмы в гимнастерку засовывает, а в штаны подушку.
– Зачем? – спросил потрясенный Толя. – В чем тут смысл, Саня? Что такое «педрила»?
– Педрила, ну… – Саня усмехнулся. – Ну, это, которые без баб… – Он смешался и глянул искоса на Толю. – Ладно, парень, не все тебе сразу знать. Ты небось и про баб-то еще мало знаешь, а? Я тебе только скажу – держись от этих ребят подальше. У них своя команда, у нас своя. А женщины, Толяй, это лучшая половина свободолюбивого человечества.
Лучшая половина между тем заканчивала стирку, паровая завеса худела, видимость в «Крыму» прояснялась. Можно было видеть, как бабы бросаются на Вальку Пшонку, который (или которая) явился к их корытам простирнуть свой жуткий бюстгальтер. Они лупили его скалками, порвали гимнастерку, вытащили клизмы. «Сейчас дрын отхватим, тогда будешь бабой!» Видно было рыдающее лицо педрилы с размазанной краской на лице и на лбу.
В толпу ворвался председатель всего «Крыма», иначе «паханок» по кличке Филин. Он был похож на Емельяна Пугачева – черные волосы кружком, короткая борода, широченные плечи, обтянутые кремовой пижамой с плетеной тесьмой. Филин нещадно колотил баб, но, должно быть, не очень больно, открытой ладонью. Бабы визжали и замахивались на «пахана», но стукнуть не решались: авторитет его был велик.
Наконец тепловая яма угомонилась, и Толя действительно увидел ребенка. Маленький мальчик катался взад-вперед по нижнему профилю на трехколесном велосипеде. Филин устало полез вверх по стремянке и, добравшись до их «алькова», тихо сказал копошащемуся в углу Шилу:
– Еще раз рашпиль заточишь, курва, выкинем в Магадан.
Мутноватые глаза «паханка» остановились на Толе и вопросительно переехали на Гурченко.
– Это Толька фон Штейнбок, – сказал Саня. – У него матуху на днях органы замели. Таню знаешь? Жена Мартина.
Филин несколько секунд молча смотрел на Толю, а потом подмигнул ему обоими глазами:
– Хавать хочешь, Фон?
– Спасибо, я сыт, – пробормотал Толя.
– Канай вниз, Саня, – сказал тогда Филин, как бы утратив к Толе всякий интерес. – Ленка сказала, сегодня Инженер придет.
– Серьезно! – Гурченко, казалось, был очень обрадован этой новостью. – Вот это дела! – Он вскочил, стукнулся макушкой о верхние нары, но даже и не заметил этого.
Секунду спустя они с Филином были уже внизу и исчезли за развешанным бельем.
Толя остался в «алькове» вместе с Шилом и Высоким Постом. Последний читал газету «Тихоокеанская звезда», что-то о ходе снегозадержания в Амурской области, и с важным видом подчеркивал красным карандашом отдельные строчки и целые абзацы партийного руководства.
– Я, между прочим, – заговорил он вдруг, как бы ни к кому не обращаясь, – до трагической ошибки следственных органов НКВД занимал весьма высокий пост в родном городе, а теперь намерен начать все сначала. Никогда не поздно, если владеешь методом и стилем руководства. Пусть прилавок, пусть мастерская – главное начать!
– Да что ты, Высокий Пост! На хера тебе прилавок! – плача то ли от братских чувств, то ли от примусного газа, запричитал Шило. – Да мы с тобой в Грузию махнем и на барыге в Телави партбилет тебе купим. Кореша говорили – в Закавказье партбилеты за косую толкают. Да я в натуре, Высокий Пост! Не обижайся! В Телави на барыге любую ксиву можно купить и новую жизнь начать. Готово! – вдруг радостно вскричал он и снял с примуса банку с пузырящимся чефиром. – Ну, Фон, тебе, как гостю, первому! Пей!
Толя в священном ужасе взирал на банку. Перед ним открывались бескрайние, как дифтерийные сны, перспективы. Какой простор! Какая система зеркал! Там, в коридорах бесконечной жизни, стоит, расставив ноги и заложив за спину кулачища, старый обитатель «Крыма», матерый чефирист Фон.
– Ну, чего ты, Фон? Пей от души! Из-за газеты поглядывал лукавый порочный глазик важного партработника. Высокий Пост перемигивался с Шилом. Чефир был тягуч, горяч, сладок и горек одновременно. Вдруг перехватило горло и закружилась голова. Банку подхватил Шило.
