Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
3
Ребе снова поспешно отхлебнул из глиняной кружки, но это не погасило его надоедливую жажду. «Нечего грешить! — стал сам себя поучать он. — Вера в Бога и еще раз вера в Бога. Вера без конца. Если бы у праведника Иосифа не было веры, он никогда бы не был извлечен из колодца и не стал вторым после царя в Египте…»
Однако это нравоучение не успокоило его. Сомнения затаились, как червь в плоде, и тихо подтачивали его изнутри, нашептывали, что чудо случается раз в жизни и полагаться на него нельзя. Однажды с помешанным императором «случилось прояснение ума», и он освободил его. А второй раз… кто знает, когда оно будет? Даже с праведниками чудо не случается дважды подряд. А ведь он не более чем младший из учеников межеричского проповедника… Ой, ой, горе, что один раз случающееся чудо у него уже в прошлом! Он всегда боялся счастья на этом свете, мирских удовольствий. Сколько себя помнил, он всегда замечал, что точно так же, как за летом приходит осень, так после радости приходят страдания. После счастливой женитьбы на Стерне его невзлюбил тесть, витебский богач Сегал. Сначала он сам хотел его в зятья, потому что счел весьма ученым парнем, настоящим илуем, а потом начал насмехаться над его постоянством в изучении Торы, над его набожностью и уговаривал дочку, чтобы она с ними развелась. Дело зашло так далеко, что тесть забрал стол и скамейку из комнаты зятя и велел не давать ему свечей, чтобы Шнеур-Залман не мог сидеть до поздней ночи над святыми книгами.
А позднее, за той большой радостью, которую он испытывал, изучая Тору и каббалу у межеричского проповедника, пришли страдания бедности и нужды в Лиозно, где он занял место раввина и теснился с детьми и со святыми книгами в маленьком бревенчатом домишке. Он был вынужден смотреть на то, как его Стерна, избалованная дочка богача, работает, словно служанка, как она моет полы своими холеными ручками. Она делала все это, как жена рабби Акивы, дочь Калба Савоа,[84] и никогда даже не вздыхала при муже. Но сам он, Шнеур-Залман, хорошо знал, что она плакала, когда никто ее не видел. Он сидел над своими святыми книгами, якобы погруженный в их изучение, а на самом деле — чтобы не встречаться взглядом со Стерной, а его сердце обливалось при этом кровью.
И сразу же после его радостного освобождения из Петропавловской крепости два года назад от миснагедов пришла новая волна беспричинной ненависти и доносов. С удвоенной жестокостью приверженцы гаона набросились на него. Слишком много шума устроили тогда вокруг его освобождения, слишком много водки выпили, слишком много почета оказали и слишком много любви к нему проявили после выхода из тюрьмы. И вот! Новые страдания сразу же пришли и заставили забыть о старых.
И за что ему, Владыка мира, все это? С тех пор как себя помнит, он хотел мира и всегда искал его. По десять раз наклонялся, чтобы отыскать… Сразу же после кончины межеричского проповедника он увидал, что Тора удваивается, существуя и в учении Виленского гаона, и в учении Баал-Шем-Това. И сразу же стал искать путь к соединению двух этих учений. В своей книге «Танья» он, казалось, достиг этого, соединив сухую Галаху с философией Маймонида, раввинство и хасидизм, каббалу и ученость. Он искал способ объединить гордых знатоков Торы с простым народом, пытался достичь компромисса между сердцем и разумом. В качестве примера может служить его разъяснение относительно того, что значит благословение «За то, что Ты дал дожить нам…», произносимое над хорошим плодом. Душа наслаждается от благословения, а тело — от хорошего плода. Наполовину человеку, наполовину Богу. Только так может быть построен мост между землей и небом. Подобие лестницы праотца нашего Иакова, которая всегда стоит на своем месте и по которой поднимаются и спускаются ангелы.
Однако, вместо того чтобы привести к установлению мира с Вильной, книга «Танья» еще больше углубила пропасть. Она растревожила весь миснагедский мир. Увидав, что печатное слово не помогает, он сам отправился в Вильну. Отправился с Мендлом-витебчанином и, как попрошайка, стучался в дверь гаона реб Элиёгу. Но престарелый гаон не впустил его. Тогда он бросился к упрямым шкловским миснагедам. Они приняли его еще хуже, едва камнями не забросали его и его товарища. Обоим пришлось прятаться в подвале.
Из большого суда Торы, подготовленного реб Нотой Ноткиным, тоже ничего не получилось. Прежде чем реб Йегошуа Цейтлин и Мендл-сатановец закончили свои приготовления к этому суду Торы, Виленский гаон скончался. А на следующий день миснагеды уже и слышать не захотели о какой бы то ни было дискуссии. Подстрекатели войны возобладали, а доносчик Авигдор оказался во главе их всех. Бывший пинский раввин распустил слух, что собственными глазами видел, как два хасида смеялись, когда произносились поминальные речи на похоронах гаона. За ним появились «кошерные свидетели», которые тоже «собственными ушами» слыхали и «собственными глазами» видели, как в хасидских молельнях веселились в ночь похорон гаона, как там плясали и пили водку… Когда люди ищут повода для доноса, найти его не трудно. Ведь повод всегда связан с тем, в чем состоит проблема… А после этого произошел раскол в еврейской общине Литвы и Белоруссии. Каббала и Галаха разделились. Сердце и разум разделились, как и он сам, Шнеур-Залман, разделился в тюрьме: его измученное тело кричало, обращаясь к Богу из каменного каземата. А его плененное изображение кричало из дворца князя Чарторыйского.
Глава третья
В доме врага
1
Протяжный бой городских часов просочился через двойное зарешеченное окно и разлился по тюремной камере. Реб Шнеур-Залман задрожал подо всеми «китайками», которые были на нем. «Китайками» называли тогда одежду из хлопка, который в последнее десятилетие попадал из Монголии в Сибирь, а оттуда — в саму Россию. Хлопок был новинкой, чудом Божьим. Шерстью, растущей на деревьях. Прямо мессианские времена. Ну, тогда хасиды и вообще богобоязненные евреи с восторгом набросились на хлопок. Во-первых, потому, что он намного дешевле и мягче шерсти, его можно стирать и он не садится в горячей воде; а во-вторых, хлопок — это парвенный[85] материал, который можно сшивать какими угодно нитками, шерстяными или льняными, не опасаясь шаатнеза…[86]
Восторг хасидов от хлопка зашел так далеко, что даже иноверцы стали это замечать: во всей Литве и Белоруссии к ним прилипло прозвище «китаевцы», намекающее, что это,
