Джейн Остин - Гордость и предубеждение

— Это вселило в меня надежду, — добавил он, — о которой я до той поры не смел и мечтать. Я знал вашу прямоту и понимал, что если бы вы решительно были настроены против меня, то сказали бы об этом моей тетке открыто.

Покраснев и засмеявшись, она ответила:

— О да, вы достаточно знакомы с моей откровенностью. И вполне могли считать, что я на это способна. После того, как я разбранила вас прямо в лицо, мне, конечно ничего не стоило высказать свое мнение о вас кому-нибудь из вашей родни.

— Но разве вы что-нибудь обо мне сказали, чего я не заслуживал? И хотя ваши обвинения основывались на ошибочных сведениях и исходили из ложных представлений, мое поведение в тот вечер было достойно самого сурового порицания. Оно было непростительным. Я вспоминаю о нем с ужасом.

— Давайте не спорить о том, чья доля вины была в этот вечер больше, — сказала Элизабет. — Каждый из нас, если судить строго, вел себя небезупречно. Но, надеюсь, что с той поры мы оба немного научились учтивости.

— Я не могу простить себя так легко. Память о том, что я тогда наговорил, — о моем поведении, манерах, словах, — все эти месяцы вызывала и вызывает в моей душе жесточайшую душевную муку. Мне никогда не забудется ваш, столь заслуженный мною упрек: «Если бы вы вели себя, как подобает благородному человеку», — сказали вы тогда. Вы не знаете, вы едва ли можете вообразить, какую боль причинили мне этой фразой. И я должен признаться, что лишь спустя некоторое время у меня хватило ума понять, насколько вы были правы.

— Но я даже представить себе не могла, что эти слова могут произвести такое сильное действие. Я совсем не думала, что вы почувствуете их так глубоко.

— Легко этому верю. Вы ведь в самом деле тогда считали, что я лишен естественных человеческих чувств. Я никогда не забуду выражения вашего лица, когда вы сказали, что я не мог бы найти ни одного способа предложить вам свою руку, который склонил бы вас ее принять.

— Прошу вас, не надо больше повторять того, что я сказала в тот вечер. Все это было ошибкой и должно быть забыто. Поверьте, что уже давно память об этом не вызывает во мне ничего, кроме стыда.

Дарси напомнил о своем письме.

— Скажите, — спросил он, — сразу ли оно заставило вас обо мне лучше подумать? Когда вы его читали, вы ему верили?

Она рассказала, какое впечатление произвело на нее это письмо и как постепенно рассеивались ее прежние предубеждения.

— Я знал, — сказал Дарси, — что оно причинит вам боль. Но это было необходимо. Надеюсь, вы его уничтожили? Мне бы ни за что не хотелось, чтобы вы сейчас перечитали некоторые места — особенно из начала. Я припоминаю оттуда отдельные фразы, которые справедливо должны вызывать ко мне ненависть.

— Если, по-вашему, для сохранения моей привязанности это важно, я его сожгу. Но оно не может повлиять на мои чувства — они не настолько изменчивы. Хотя, как мы оба знаем, они и не всегда бывают незыблемыми.

— Когда я писал это письмо, — заметил Дарси, — мне казалось, что я совершенно холоден и спокоен. Но позже я понял, что оно было написано в минуту величайшего душевного волнения.

— Письмо поначалу и вправду горькое. Но позже оно становилось совсем другим. Его конец — само милосердие. Но давайте больше не думать об этом письме. Чувства того, кто его написал, и той, которая его прочла, настолько изменились, что все связанные с ним неприятные обстоятельства должны быть забыты. Одна из моих философских заповедей, с которыми я еще вас познакомлю, гласит: «Вспоминай что-нибудь только тогда, когда это доставляет тебе удовольствие».

— Признаюсь, я не очень-то высоко ставлю подобную философию. Вам в своих воспоминаниях настолько не в чем себя упрекнуть, что ваше спокойствие зиждится не на философии, а на более надежном основании — чистой совести. Со мной все обстоит по-другому. Я не смею, не должен отвергать приходящие в голову мучительные воспоминания. Всю жизнь я был эгоистом, если не по образу мыслей, то, во всяком случае, в своих поступках. Когда я был ребенком, мне дали понятие о правильном и неправильном, но не показали, как надо исправлять свой характер. Мне привили хорошие принципы, но позволили следовать им с гордостью и высокомерием. Будучи, на свою беду, единственным сыном (а в течение многих лет — и единственным ребенком), я был испорчен моими самими по себе добрыми родителями (мой отец был особенно добрым и отзывчивым человеком). Они допускали, одобряли, почти воспитывали во мне эгоизм и властность, пренебрежение ко всем, кто находился за пределами нашего семейного круга, презрение ко всему остальному миру, стремление низко оценивать ум и достоинства других людей по сравнению с моими собственными. Таким я был от восьми до двадцати восьми лет. И таким бы я и оставался до сих пор, если бы не вы, моя чудеснейшая, моя обожаемая Элизабет! Чем только я вам не обязан! Вы преподали мне урок, который поначалу показался мне, правда, горьким, но на самом деле был необыкновенно полезен. Вы научили меня необходимому душевному смирению. Я предложил вам свою руку, не сомневаясь, что она будет принята. А вы показали мне, насколько все мои качества недостаточны для того, чтобы меня могла полюбить женщина, любовью которой стоит по-настоящему дорожить.

— Неужели вы тогда верили, что я могу принять ваше предложение?

— В том-то и дело! Что скажете вы о моем тщеславии? Мне казалось, что вы добиваетесь, ждете моего признания.

— Стало быть, мое поведение в чем-то было неправильным, — хоть и против моего желания, поверьте. Я вовсе не хотела вас обманывать. Но мое озорство вполне могло завести меня не туда, куда надо. Как вы должны были ненавидеть меня после этого вечера!

— Вас ненавидеть? Быть может, вначале я и рассердился. Но вскоре мой гнев обратился против того, кого следует.

— Я едва решаюсь спросить, что вы подумали обо мне, увидав меня в Пемберли. Вы очень осуждали меня за то, что я там появилась?

— Что вы, нисколько. Я просто был крайне удивлен.

— Вы не могли быть тогда удивлены больше, чем я. Совесть подсказывала мне, что я вовсе не заслуживаю любезного обращения и, признаюсь, я вполне ожидала, что со мной и поступят по заслугам.

— А мне хотелось тогда, — отвечал Дарси, — оказать вам все внимание, на которое я был способен, и убедить вас, что злопамятность мне несвойственна. Я надеялся добиться прощения, старался рассеять ваше дурное мнение о себе, показав, что ваши укоры пошли мне на пользу. Не могу точно сказать, когда у меня появились и некоторые другие желания, — думаю, что не позже, чем через полчаса после того, как я вас увидел.

Он рассказал, как сильно она понравилась его сестре, и насколько Джорджиану огорчило, что их знакомство было внезапно прервано. Отсюда рассказ его, естественно, перешел к тому, чем это было вызвано. И Элизабет узнала, что решение уехать из Дербишира на поиски Лидии созрело у него еще до того, как он покинул гостиницу. Его задумчивый и печальный вид в тот момент объяснялся внутренней борьбой, которую он из-за этого должен был пережить.

Она еще раз его поблагодарила, но для обоих это была слишком болезненная тема, и они быстро замолчали.

Пройдя незаметно для себя несколько миль, они, взглянув на часы, вдруг обнаружили, что им следовало уже вернуться домой. Заинтересовавшись, куда могли запропаститься Бингли и Джейн, они заговорили об этих молодых людях. Дарси радовался их обручению, о котором его друг немедленно ему рассказал.

— Мне бы хотелось узнать, вы были этим очень удивлены? — спросила Элизабет.

— Нисколько. Перед отъездом я уже понимал, что это вот-вот должно случиться.

— Иными словами, вы дали свое согласие? Я так и предполагала.

И хотя он стал возражать против такого вывода, она поняла, что дело обстояло именно так.

— Накануне моего отъезда в Лондон, — продолжал Дарси, — я признался ему в том, в чем, вероятно, должен был признаться гораздо раньше. Я рассказал, каким образом я глупо и неуместно вмешался в его дела. Он был крайне удивлен, так как ему это даже не пришло в голову. Я сказал также, что, вероятно, ошибся, считая, что ваша сестра не отвечает на его чувства. Я убедился тогда, что его склонность к ней не исчезла и поэтому их будущий счастливый союз не вызывал у меня сомнений.

То, как он свободно распоряжался поведением друга, не могло не вызвать ее улыбки.

— Вы сказали ему, что Джейн его любит, — спросила Элизабет, — на основе собственных наблюдений, или со слов, услышанных от меня весной?

— Я убедился в этом своими глазами. Присмотревшись к ней во время двух последних посещений Лонгборна, я больше не мог сомневаться в ее чувствах.

— Ну, а ваши слова его сразу же убедили, не так ли?

— О, да. Бингли, в самом деле, необыкновенно скромен. Неуверенность в себе не позволяла ему положиться в таком важном деле на собственное суждение. Но благодаря тому, что он мне полностью доверяет, все встало на свое место. Я должен был открыть ему одно обстоятельство, которое вполне справедливо на какое-то время его раздосадовало. Я не позволил себе оставить его в неведении о том, что ваша сестра провела три зимних месяца в Лондоне, что мне это было известно и что я сознательно ему об этом ничего не сказал. Это его рассердило. Но я уверен, что гнев его рассеялся, как только он перестал сомневаться в чувствах вашей сестры. Сейчас он уже от души меня простил.