обязана отблагодарить незнакомца, которому не могла дать ничего другого, хотя бы молчанием, за которым последует[87] забвение. Но наутро она получила еще одно письмо[88], написанное той же рукой, где печатными буквами было начертано: «Сегодня в 9 вечера я буду у вас[89]. Просто, чтобы вас видеть». Франсуазе[90] стало страшно. Завтра утром она собиралась поехать на пару недель за город, свежий воздух мог пойти ей на пользу. Она написала Христиане[91], пригласив ее на ужин, поскольку как раз в тот вечер муж собирался к кому-то с визитом. Она попросила слуг никого не принимать, наказав также накрепко закрыть все ставни[92]. Она ни слова не говорит Христиане[93], но в 9 часов сообщает, что у нее разыгралась мигрень[94], попросив подругу перейти в салон через дверь, которая вела в ее спальню, и распорядилась никого не впускать. Сама сразу опустилась на колени и принялась молиться. В девять с четвертью, почувствовав дурноту, она прошла в столовую выпить немного рома. На столе лежал большой лист бумаги, на котором было выведено[95]: «Почему вы не хотите меня видеть. Я бы вас так любил. Настанет день, и вы пожалеете о тех часах, которые могли бы провести со мной. Умоляю вас[96]. Позвольте мне вас увидеть, но[97], ежели вы прикажете, я уйду сей же час». Франсуаза [была] в ужасе[98]. Она хотела было приказать слугам взять оружие. Но потом ей стало стыдно за такую ту мысль, и, подумав, что ни у кого не было той власти над незнакомцем, какой обладала она сама, Франсуаза приписала внизу[99] листа: «Уходите немедленно, я вам приказываю». И бросилась в спальню[100], где опустилась на скамеечку и, не думая больше ни о чем, принялась неистово молиться Деве Марии[101] [102]. Через полчаса она пошла к Христиане[103], которая читала в салоне, как она ее попросила. Франсуазе захотелось немного выпить, и она попросила Христиану пройти с ней в столовую. Она пошла, трепета, опираясь на Христиану, и едва не лишилась чувств, когда открывала дверь, потом медленно двинулась вперед, полумертвая от страха. С каждым шагом казалось, что у нее не хватит сил сделать следующий шаг, что она вот-вот лишится чувств[104]. Вдруг она чуть было не закричала На столе лежала новая записка, где она прочла: «Повинуюсь больше я не приду. Впредь вы меня никогда не увидите»[105]. К счастью. Христиана[106], поглощенная мыслями о недуге[107] подруги, не видела этого, и Франсуаза[108] умудрилась, сохраняя безразличный вид, схватить листок и спрятать его в карман[109]. «Тебе следует вернуться пораньше, — сказала она вскоре[110] Христиане, — ведь завтра утром[111] ты уезжаешь. Прощай, дорогая. Наверное, я не смогу[112] навестить тебя завтра[113]; если ты меня не увидишь, это значит, что я буду спать допоздна, может, так мигрень уйдет. (Врач отсоветовал эти прощания, чтобы Христиана[114] не переволновалась.) Но Христиана[115], отдавая себе отчет[116], в каком положении находится подруга, прекрасно понимала[117], почему Франсуаза не захотела подойти[118] и [почему] эти прощания были запрещены, она плакала, прощаясь с Франсуазой, которая, поборов свою печаль, сохраняла спокойствие, чтобы не расстраивать Христиану[119]. Франсуазе[120] не спалось. В последней записке незнакомца более всего ее взволновали следующие слова: «Впредь вы меня не увидите». Раз он писал «впредь», значит, она ее (sic) видела[121]. Она приказала осмотреть окна: ставни были на месте[122]. Он вошел как-то иначе. Наверное, совратил[123] консьержа. Она хотела его уволить[124], но ею овладела неуверенность.
На следующий день врач Христианы, которого Франсуаза[125] просила зайти к ней сразу после отъезда своей подруги, навестил ее. Он не стал скрывать, что состояние Христианы, не претерпев непоправимых ухудшений, могло вдруг стать отчаянным и что он не понимал, какое лечение ей следует назначить. «Какая беда, что она не замужем, — говорит он[126]. — Лишь новая жизнь могла бы благотворно повлиять на ее болезненную истому[127]. Лишь новые удовольствия могли бы изменить столь усугубившееся состояние». «Выйти замуж! — вскричала Франсуаза. — Но кто же возьмет замуж больную?» «Пусть хотя бы заведет любовника. Если дело пойдет на поправку, за него и выйдет». «Доктор, — снова вскричала Франсуаза, — не говорите подобных мерзостей». «Я не говорю, мерзостей, — ответил доктор. — Когда женщина в подобном состоянии, да к тому же остается девственницей, только абсолютно иная жизнь[128] может ее спасти. Не думаю, что в[129] столь крайних ситуациях следует заботиться о приличиях и колебаться. Давайте я приду к вам завтра, сегодня у меня слишком много дел, и мы еще поговорим об этом[130]».
Оставшись в одиночестве, Франсуаза еще поразмышляла какое-то время о словах доктора, но вскоре невольно снова задумалась о таинственном корреспонденте, который выказал себя столь изобретательно дерзким, столь смелым[131], когда ему надо было ее видеть, а когда потребовалось ей подчиниться, оказался столь смиренно сговорчивым, столь мягким. Сама мысль о необычайном решении, которое ему потребовалось принять из любви к ней, приводила ее в восторг. Она без конца[132] спрашивала себя, кто же это мог быть, и теперь воображала, что он был военным. Ей всегда нравились военные[133], и время от времени былой жар, былое пламя, стихию которых отказывалась питать ее добродетель, но которыми горели ее сны и порой сияли ее целомудренные глаза, снова занимались. Когда-то ей очень хотелось, чтобы ее полюбил один из этих солдат, чьи ремни не так просто расстегнуть, какой-нибудь драгун[134], бряцающий вечером на перекрестке своей[135] саблей, никого не видя перед собой, а когда случается прижаться к нему слишком близко на канапе, рискует поранить вам ноги длинными шпорами, под грубой тканью мундира все они прячут свои авантюрные, беззаботные, нежные сердца, биение которых не так легко расслышать.
Вскоре[136], когда ветер с дождем срывает лепестки с самых благоуханных цветов, ломая их, разбрасывая, обрекая гниению, волна скорбных слез, вызванных чувством, что любимая подруга гибнет, затопила все эти сладостные[137] мысли. Лик наших душ столь же переменчив, что и лик неба. Наши бедные жизни[138] плавают
