Таинственный корреспондент: Новеллы - Марсель Пруст

сидела в своем любимом кресле возле окна[28], на лице не было той печати грусти, которую вот уже несколько дней оно имело в моем воображении[29]. Худоба, болезненная бледность были чисто физическими. Черты лица сохранили насмешливое выражение[30]. Она читала[31] политический памфлет[32], который отложила, едва я вошел[33]. Мы беседовали с час. Искусство блистательной беседы оттачивалось, как и в прошлом, за счет различных людей, которых она знала[34]. Ее остановил судорожный кашель, потом она отхаркалась кровью. Когда ей стало лучше, она мне сказала: «Идите[35], друг мой, мне бы не хотелось переутомиться, сегодня вечером у меня ужинают несколько друзей. Давайте еще раз увидимся на днях. Зарезервируйте, пожалуйста, ложу на утренний спектакль. Вечером театр меня страшно утомляет». — «В каком театре?» — спрашиваю я. «Как вам будет угодно, но главное — не на вашего занудного «Гамлета» или «Антигону»[36], вам известны мои пристрастия, на какую-нибудь комедию Лабиша или, если ничего не будет, на оперетту». Я прямо оторопел. Из последующих визитов я узнал, что чтение[37] Евангелия, «Подражания», равно как музыка и поэзия, размышления, покаяния[38], проклятия в чей-либо адрес или прощения[39] за них, беседы с мыслителями, священниками, близкими друзьями или старыми врагами, разговоры с самой собой — все это было под запретом в обители последних дней ее жизни. Не говорю уже о физическом умилении собой, на которое она была неспособна, будучи натурой твердой и слишком мало нервической[40]. Часто я спрашивал себя, не было ли это позой[41], маской, не была ли какая-то часть[42] ее жизни, которую она от меня[43] скрывала, совсем не такой, какой должна была быть. Потом я узнал, что нет, что с другими и даже с самой собой[44] она вела себя так же, как со мной, как прежде. Мне казалось, что здесь имело место какое-то очерствение, необычное расстройство чувств. Каким же безумцем я был, а ведь я видел смерть так близко — я снова вернулся к своей фривольной жизни. Чему я удивлялся, чего постоянно не видел[45] собственными глазами? Пока мы живем[46], пока врач не вынес нам свой приговор[47], мы не знаем, что точно[48] умрем. Правда, многие[49] размышляют о смерти, чтобы достойно покинуть жизнь.

Таинственный корреспондент

[Эта завершенная новелла, которая, несмотря на некоторые недоделки, одно время включалась автором в сборник «Утехи и Дни» и была посвящена пианисту Леону Делафоссу (1874–1955), близка к другим опубликованным в нем новеллам: признание в том, в чем невозможно признаться, сделанное на пороге смерти, которая ломает все расчеты, в миг агонии, снимающей с секрета бремя морали.

Как указывает название новеллы, возникающее еще один раз в самом тексте, все действие сосредоточено здесь в письмах, всплывающих таинственным образом в квартире героини, Франсуазы, которая воображает, что это давние письма какого-то военного. В это самое время, то есть летом 1893 года, Пруст вместе с друзьями начинает работу над эпистолярным романом, где ему отведена роль светской дамы, влюбленной в младшего офицера и открывающей все своему исповеднику (роль которого исполняет Даниэль Галеви, в то время как Луи де Ла Саль представляет офицера: Correspondance, t. IV р. 413–421). Замысел коллективного романа не был реализован, однако Пруст параллельно работал — возможно, держа это в секрете, — над новеллой: исповедник Франсуазы, аббат де Трев, появляется лишь под занавес, на последних страницах, и форма не является эпистолярной.

Всплывающие таинственным образом письма так или иначе перекликаются с темой рассказа Эдгара По «Похищенное письмо», который Пруст знал и ценил (Correspondance, t. X, р. 292). Отдельные мотивы «Необычайных историй» По также переходят в текст Пруста, начиная с образа умирающей женщины (Христиана), передающей в какой-то момент собственный недуг подруге Франсуазе. Сумрачная атмосфера, которой исполнена новелла, соотносится также с противопоставлением реальности и сновидения в духе Нерваля (в одном из вариантов возникает понятие второй жизни).

В этой юношеской новелле перед нами предстает начинающий романист, прибегающий к таким повествовательным приемам, к которым он вернется впоследствии. В самом начале он пытается передать психологию персонажа через не раз переработанное описание ладоней (вспоминается знаменитая фуражка Шарля Бовари). После чего он пробует себя (не очень удачно) в жанре фантастического рассказа, в центре которого — письма, обнаруженные в столовой Франсуазы. Мы видим множество зачеркнутых фраз и межстрочных вставок, указывающих на то, что рассказчик испытывает затруднения представить и уточнить детали повествования. Такие же сложности встанут перед автором «Поисков»: многие фразы становятся тяжеловесными, так как для него важно оправдать — в конкретной ситуации, которую затруднительно представить в деталях, — те размышления, к каким стремится выйти рассказчик.

В «Поисках» тоже появится письмо от таинственной корреспондентки: речь идет о телеграмме, полученной героем «Беглянки» накануне отъезда из Венеции, она подписана Альбертиной, которая к тому времени уже мертва (t. IV, р. 220–223): автор перепутал имена, телеграмма должна быть за подписью Жильберты, сообщающей рассказчику о своем замужестве. Похоже, что данная новелла сказалась в этой путанице. В том же томе «Поисков» появляется еще один таинственный корреспондент, чье письмо получает рассказчик после публикации статьи в «Фигаро»: «Я получил не только письмо мадам Гупиль, но имя автора — Common — было мне неизвестно. Стиль был простонародный, очаровательный язык. Я расстроился, что не мог узнать, кто же мне написал» (t.IV, р. 170). Известно, что эта деталь, преобразованная до неузнаваемости, восходит к письму, которое Альфред Агостинелли написал Прусту в 1907 году после публикации статьи «Дорожные впечатления в автомобиле» (Correspondance, t. VII, р. 315). Однако сама схема таинственного происшествия возникает, как можно убедиться, в романном воображении Пруста гораздо раньше.

Мы видим также, как из-под пера Пруста рождается выражение гриф подлинности. в творческой эволюции писателя слова также имеют свою историю. Вновь оно появится на другом полюсе сочинений писателя — в самом конце «Обретенного времени», когда догматичный рассказчик «Вечного обожания» выскажет следующее положение относительно невольных реминисценций: «Первой их характеристикой было то, что я не был волен их выбирать, что они мне давались такими, как есть. И я чувствовал, что это, наверное, было грифом их подлинности» (t. IV,