Иво Андрич - Кафе «Титаник»
А когда и эта история была досказана, он пустился сочинять другие, еще более нелепые и еще менее вероятные. Его медлительная и бедная фантазия неслась вскачь, спотыкаясь, и, гонимая страхом, делала жалкие и смешные, но невероятные скачки. Он со все большим трудом находил слова и составлял фразы; было отчетливо видно, как он приставляет их одну к другой без большого смысла и со все меньшей убежденностью, но все же продолжал говорить, боясь лишь одного: конца и молчания. И он мог бы продолжать так до зари.
Говоря, Менто весь находился в каком-то дробном движении, все в нем ходило ходуном, заметно и безостановочно: мускулы лица, пальцы, ноги, а глаза его неотрывно искали взгляда усташа, чтобы ответить ему улыбкой.
Между тем Степан Кович совсем ушел в себя, на вид – далекий от взволнованного Менто, но на самом деле гораздо более близкий к нему, ближе, чем этого хотел бы несчастный еврей. Пока Менто, защищая свою жизнь, говорил и выдумывал, Степан, не слушая его, думал свою думу, и притом не одну.
(И Степан Кович выглядел в это время по-своему жалко и растерянно. Лицо болезненно бледно, на нем три темных пятна, три мрачных провала: два черных глаза, соединенные бровями, и невидимый рот, прикрытый коротко подрезанными усами. Сутулый, с впалой грудью, он тонет в походной итальянской форме постного и зловещего зеленоватого цвета. Рукава чересчур длинны, брюки – широки, новые черные ботинки и кожаные краги рассчитаны на более крупного человека. Но Менто не мог видеть перед собой человека как такового – он видел только усташа из своих страшных предчувствий.)
Что, если я сейчас, думал Степан Кович, замахнусь на него ножом, так просто, чтобы посмотреть, что он станет делать и как будет выглядеть? Замахнусь и – может быть, ударю. А почему бы и не ударить? Почему? Захочу – ударю, захочу – не ударю.
Ликер действовал на него быстро и пагубно. Лихорадочная речь Менто все больше его раздражала. В голове мельтешили едкие мысли.
Да, что захочу, то и сделаю. Но вот, однако, еврей, хоть он и юлит и подлизывается, не отвечает на мое требование, не выполняет распоряжения, а старается выкрутиться при помощи лживых обещаний. Значит, считает меня идиотом, тряпкой, перестал бояться и не чувствует себя в опасности. Почему его страх прошел, и когда это случилось? Не знаю, но вижу, что это так. Да и как я ударю его теперь, когда уже поздно? Он явно больше не боится. Ясное дело, меня он не боится. Если бы боялся, то не тянул бы, не врал так дерзко и фамильярно. Вначале он испугался, испугался усташа, а потом раскусил меня, сквозь все оружие и амуницию разглядел Степана Ковича, бездарного, бесхарактерного слабака, поверх которого скользят все взгляды, которому никто не отвечает на вопросы, которого никто ни во что не ставит и не уважает и которого, разумеется, и ему, Менто, нечего бояться.
Тут Степан вдруг ощутил хорошо знакомый, резкий и противный запах старого свалявшегося волоса, адский жар, веющий от матраца, и тяжкий кошмар своих извечных мыслей, который грозил его задушить.
– Деньги!
Этот крик Степана раздался в полутемной комнате, как вопль утопающего, как одно протяжное «еее-ии!». В то же время он злобно, что есть силы грохнул кулаком по столу. Рюмка с ликером опрокинулась, бутылка подпрыгнула на голом столе, заколебался и померк свет лампочки. По стенам и низкому потолку запрыгали длинные, быстрые тени. Для полуослепшего Менто это было равносильно неожиданному вторжению толпы вампиров. Ибо на крик Степана и он вскочил, перевернув стул, и, точно отброшенный взрывом, оказался в углу комнаты. Им обоим некоторое время мерещилось, будто комната все еще заполнена оглушительными звуками, движениями и тенями. Хотя все уже давно замерло и стихло, оба сохраняли прежнее положение: Степан Кович – со сжатым кулаком, лежащим на столе, со втянутой в плечи головой, болезненно сморщенным лицом, точно он и сам испуган своим движением и сейчас приходит в себя и старается понять его и как-то отделить себя от него, а Менто – в своем углу, невероятно съежившийся и перекошенный от страха.
Силы и способность соображать покинули Менто, он больше не мог найти ни слова, осталось только стремление избегнуть пыток. Но как? Никогда он так не жалел о том, что не умел больше приобретать и лучше беречь нажитое, что нету него ни драгоценностей, ни золота, которыми многие евреи спасают свою жизнь или, по крайней мере, отдаляют гибель. Никогда он не испытывал такой ненависти к тем, кто имеет и умеет. Ведь нельзя отдать то, чего нет. Значит, придется погибнуть. Он еще раз молитвенно сложил руки, уже не зная, кого молить и о чем.
– Как бога вас прошу, господин офицер… Как только рассветет, как только…
Степан Кович скинул с себя оцепенение и стремительно вскочил на ноги. Этот лепет о рассвете и завтрашнем дне снова всколыхнул в нем всю его кровь, весь гнев и алкоголь. Ему казалось, что только сейчас он понял: этот еврей, хитрый и упрямый, подставляет ему завтрашний день как западню, как приманку, рассчитанную на дурака и тряпку, которого он презирает и ни во что не ставит. Однажды в такую же самую ночь он видел, как некогда уважаемые и надменные баня-луцкие евреи отдают безусым усташским недорослям старинные фамильные драгоценности, дивные, излучающие тепло вещи из золота, платины и дорогих камней, изумительного цвета и блеска, и отдают беспрекословно, с легким сердцем, точно нашли их на дороге, а усташи-молокососы и голодранцы принимают драгоценности радостно и естественно, точно их носил их прадед. А ему этот еврейчик твердит, будто у него ничего нет, и дерзко водит его за нос и обманывает, потому что думает: этого бояться нечего, это не человек, а мокрая курица, всегда и во всем последний; этого я могу вокруг пальца обвести. Завтрашним днем еврей хочет его обмануть, а он чувствует, что завтра для него не существует, что он привязан к этой ночи и этому еврею. И он теперь же должен показать, что за человек Степан Кович. Дело идет о большем, гораздо большем, чем деньги и драгоценности. Медленно, по-звериному он привстал, изогнулся, точно пролезая через невидимую ограду, вытащил, закинув руку за спину, тяжелый парабеллум, как некое окончательное и решающее доказательство, неопределенно направил его в ту сторону, где стоял Менто, и выстрелил.
Не вглядываясь, куда целит, продолжая судорожно нажимать на спусковой крючок, и неумело, далеко от себя держа револьвер, стреляющий очередями, Степан, как громом и молниями, засыпал пулями угол комнаты, в котором Менто неестественно и причудливо махал руками, скакал и подпрыгивал, точно пробегая между молниями и перескакивая через них.
Примечания
1
6 апреля 1941 г., после предварительной жестокой бомбардировки с воздуха Белграда и нескольких других главных городов страны, войска фашистской Германии и ее союзников вторглись на территорию Королевства Югославия. Спустя три дня, 10 апреля, в Загребе, столице Хорватии, было провозглашено Независимое хорватское государство, которое возглавил адвокат д-р Анте Павелич (1889–1959), создавший в 1929 г. В Тоскане (Италия) при поддержке Б. Муссолини профашистское «Хорватское освободительное движение», т. н. усташей. Затем были сформированы в Австрии хорватский легион, в Италии же – усташское войско по образцу германских СС. Немногочисленные поначалу усташи явились политической, социальной, общественной основой Государства хорватского, войска которого, кстати сказать, воевали и на советско-германском фронте – на Дону и под Сталинградом, где стойко и храбро сражавшиеся хорваты были разбиты Красной Армией. Включив в состав Хорватии целиком Боснию, Герцеговину и Срем, усташи установили в этих областях режим крайнего террора, поголовно уничтожая сербов, евреев, цыган, равно как и партизан, коммунистов, свободомыслящих священников.
2
Xерц – черви (карточная масть)
3
Сефардами называли себя евреи, изгнанные в 1492 г. из Испании и нашедшие право на жительство в Оттоманской Турции и Нидерландах. У них существовал свой фольклор, свои традиции, создавалась своя литература. В годы второй мировой войны многочисленные общины сефардов в Сербии, Боснии и Герцеговине, Македонии были уничтожены фашистами.
4
Вареш – город в центральной Боснии, центр угольно-металлургического района.
5
Илиджа – известный со времен Древнего Рима климатический и водолечебный курорт в пригороде Сараева у подножия хребта Игман.
6
Тюремный смотритель (нем.).
