Элиза Ожешко - Зимний вечер
Они встали стеной перед дверью, изо всех сил прижимая засов. Одна из девушек выхватила из печки головню и встала с ней, словно с пылающей хоругвью, готовая к защите; другая наклонила ведро, полное воды, третья притащила лавку и приперла ею дверь. Они так были увлечены желанием отразить натиск, что им и в самом деле стало страшно. Голоса их звучали все пронзительнее; Ганулька, прижимавшая засов, еще красная от натуги, начала дрожать. Две девочки, из которых старшей не было и десяти лет, проснувшись от крика, кубарем скатились с высокой печки и принялись помогать взрослым, подняв невообразимый шум. Их босые ножки, как бабочки, мелькали между клетчатыми юбками девушек, махры белесых волос то взлетали, то падали на белые рубашки и порозовевшие от сна лица. Однако громче всех кричала и особенно энергично размахивала иссохшими, но еще крепкими руками старая Настуля. Врезавшись в толпу девушек, она пробивалась к дверям.
— Пустите! — кричала она. — Это что еще за мода парней не пускать на посиделки? Да что ж это за посиделки без парней? И за что им такое наказание? За что вы их, бедных, держите на морозе?
Она оттолкнула Ганульку, распахнула дверь настежь и, подбоченясь, крикнула в темные сени:
— Идите, ребята! Ну, скорей идите!
Сени наполнились тяжелым топотом; в дверь ввалилось четверо молодых парней. Девушка с горящей головешкой крикнула другой:
— Ульяна, лей воду! Лей, если в бога веруешь!
Огромная рябая Ульяна нагнула ведро — вода широкой струей разлилась по глиняному полу. Но для расходившихся парней это не было препятствием. Загремела опрокинутая лавка, и один из них бросился вырывать из рук убегавшей девушки пылающую головню.
— Ай! Люди! — визжала она. — Спасайте, люди добрые!
— А будешь говорить: «Лей», будешь подстрекать против нас?
В одно мгновение он ткнул головню в первую попавшуюся кудель. Лен брызнул искрами, прялка засветилась, как зажженная свеча. Долговязая Ульяна в голос заплакала. Это ее лен подожгли.
— Ой, чтоб вас бог наказал за мою обиду! Чтоб вам…
— А будешь лить воду? Будешь воду лить под ноги людям? — дразнили парни плачущую Ульяну.
Бондарь и Алексей мигом затушили руками горевший на прялке лен; Кристина принялась утешать обиженную девушку и принесла ей из боковушки другую кудель. Ульяна тотчас утешилась и так же, как другие, села за прялку.
Настуля закрыла дверь в сени, откуда несло холодом. Парни — кто в полушубке, кто в сермяге, но все в высоких, тяжелых сапогах — лишь теперь поклонились хозяину.
— Добрый вечер! — гаркнули они хором.
Он не ответил. Может, задремал сидя? Но все знали, что старый Микула не был сонлив, что он любил долгие шумные посиделки, всегда учтиво здоровался с гостями, а иной раз даже громко хохотал, глядя на проказы молодежи. Сегодня он молчал. Рука с трубкой упала на грудь, и все складки, собравшиеся на высоком лбу, сбежали вниз, нависнув тучей над кустистыми бровями. Спал он или думал? Гневался или вспоминал? Парни отошли к печке, встали позади девушек и закурили. Настуля снова уселась на опрокинутую бадейку и трещала, трещала, размахивая высохшими руками; дружно зажужжали прялки, и под их жужжание весело и громко принялась болтать молодежь. В горнице стало жарко и душно.
У противоположной стены, наискосок от старого Микулы, в полутьме, на лавке, которая упиралась другим концом в стоявшую у двери кадушку с квашеной капустой, шел разговор, заглушаемый жужжанием прялок и веселым гулом голосов. Прохожий сидел на лавке возле Еленки; она не принимала участия ни в шутках, ни в забавах, наполнявших горницу шумом, и кормила, а потом укачивала на руках своего двухмесячного младенца.
— Веселые у вас посиделки… — начал прохожий.
— Ага… веселые, — ответила она.
— Давно ты вышла за Алексея?
— В Петров день будет четыре года.
— А тебе сколько лет?
Она улыбнулась и, застыдившись, потупила голову.
— Кто его знает. Верно, на Егория сравняется двадцать.
— Фью! — присвистнул гость. — Совсем старуха! Ну, а хорошо тебе тут жить?
— Чего ж не хорошо? И даже очень хорошо, дай бог, чтобы вовек так было…
— Алексей-то добрый, а? Не дерется?
Еленка вспыхнула.
— Сроду этого не было! — буркнула она сердито.
— А любит?
Она тихонько хихикнула и вместо ответа звонко чмокнула ребенка в лобик.
— Хлеб-то всегда есть в хате? — еще спросил он.
— Слава богу, есть. Сроду этого не было, чтоб мы без хлеба сидели. Чего-чего, а уж хлеб всегда у нас есть…
— Верно, бондарь много зарабатывает?
— Да зарабатывает. И мой зарабатывает, и батька зарабатывает… Когда по хозяйству нет работы, он с Яськом ловит рыбу в реке и продает в местечке. Раньше он один ходил на рыбалку, а теперь уж года два как ходит с Яськом…
— С Яськом ходит, — повторил прохожий, опустил глаза в землю и замолк.
К галдежу и жужжанию прялок примешалось щелкание и похрустывание: это у печки грызли орехи и лузгали семечки. Парни доставали из-за пазухи круглые падалки-груши и потчевали ими девушек; те жеманились, отталкивали руки с гостинцами, которые им совали в лицо, потом, будто нехотя, брали, ели и в свою очередь угощали парней, бросая им орехи и подсолнухи. Всякий раз, когда брошенный орех попадал кому-нибудь в щеку или в лоб, за прялками раздавались взрывы хохота. Только один парень не принимал участия в общем веселье; он все время стоял позади Ганульки, поминутно что-то нашептывая ей на ухо. Долговязая Ульяна, первая затейница среди девушек, окликнула его, прося загадать какую-нибудь загадку. Никто не знал такого множества и таких мудреных загадок, как Демьян, крепыш с шапкой черных волос, до того кудрявых, что они сливались с бараньим воротником на его тулупе. Среди этой черной гущи волос алели толстые щеки и светились горящие, как угли, глаза.
— Ну что ж, загадки так загадки, — наконец, поддался Демьян на неотступные уговоры девушек; он выпрямился, громко, на всю горницу, откашлялся, надул пухлые щеки и, упершись рукой в бок, начал:
Еду, еду,Ни дороги, ни следу,Коня гоню кнутом,Вижу смерть кругом
Он замолк, молчали и остальные. Затихли и прялки.
— Ну что же это? — насмешливо спросил хитроумный Демьян.
Никто не мог разгадать. Девушки смущенно переглядывались, парни с пренебрежительным видом, постукивая об пол кончиками сапог, курили цыгарки, словно бы то, что они не решили загадки, не имело для них никакого значения. Демьян уперся уже обеими руками в бока.
— Да это же челн! — презрительно сказал он.
— И верно! — вскричало хором несколько голосов, и все стали повторять загадку, ахая от удивления.
— Аааа! Еду, еду, ни дороги, ни следу… понятно, на воде… Коня гоню кнутом… стало быть, воду веслом… ааа! И в самом деле челн!
— Демьян, ты почему мне тишком не сказал, что это? Сказал бы, так я бы угадала! — вполголоса упрекала Ганулька парня.
— Ладно, я другую скажу.
Он опять надул щеки, откашлялся и начал:
Полон хлевецБелых овец,Один баран блеет…
Договорив, он нагнулся, как будто хотел поднять с пола орех, и шепнул на ухо Ганульке:
— Язык!
— Язык! — крикнула девушка среди всеобщего молчания.
— Аааа! — удивлялись все снова. — Правильно! Так и есть! Правильно! Вот умница! Такая молоденькая и такая умница! Только не надоумил ли тебя Демьян? Скажи, Демьян, говорил ты ей или не говорил? Правду скажи!
Девушка, покраснев, как пион, спряталась за кудель и подняла на хитроумного парня молящий взгляд.
— Не говорил! — выкрикнул Демьян. — Брешете! Ничего я не говорил…
И словно желая отвести бурю новых вопросов от себя и от девушки, в которую, видно, был влюблен, он поспешно прибавил:
— Хотите, еще одну загадаю?
Лукавая усмешка раздвинула его толстые щеки, черные глаза искрились смехом.
Маленькая, черненькая,Всю колоду ворочает…
— Ну, что это? — спросил он, зажимая ладонью рот.
Настуля, широко ухмыляясь, разинула беззубый рот и замахала на, него руками:
— Ох, чтоб ты скис с этакой загадкой! Ох, да уж сколько раз я эту загадку слыхала! Это же — блоха!
Едва разжимая губы, закрытые рукой, он невнятно пробубнил:
— И то. Блоха!
А поверх его большой руки смеялись блестящие, черные, как угли, глаза, с торжеством поглядывая на хохочущих девушек. Другой рукой он тайком обнимал Ганулькин стан, стянутый синей кофтой.
Прохожий сидел возле замолкшей Еленки и внимательно, с жадным любопытством слушал загадки и сопровождавшие их шутки. Упершись руками в колени и подавшись всем телом вперед, он улыбался — сначала слабо и неуверенно, потом все шире и, видимо, наслаждаясь… Всякий раз, когда у печки выкрикивали загадку, он утвердительно мотал головой; тому, кто поглядел бы на него в эту минуту, могло бы показаться, что все, о чем говорилось в хате, было ему давно известно, но позабылось, а теперь вставало в его памяти, упорно и неотступно, ведя за собой рой воспоминаний. Однако никто сейчас не обращал на него внимания, а вскоре он и сам перестал улыбаться и снова обратился к своей соседке.
