Элиза Ожешко - Зимний вечер
Широкой, могучей волной, то спадавшей, то снова вздымавшейся, песнь плыла в душной горнице; прялки вторили ей ровным, но тихим и неторопливым жужжанием; золотом сияли в отсветах огня тянувшиеся из кудели нити, и поблескивали, звякая на груди у девушек, разноцветные бусы. Над девушками вились, подымаясь в трубу, сизые дымки цыгарок, светившихся в темноте, как летящие в воздухе искры, а из темноты выглядывали раскрасневшиеся лица, вихрастые головы и пылающие глаза парней. На полу возле Кристины примостились обе девочки; вытянув к огню босые ноги, они сидели, прильнув к коленям матери белесыми головенками. Красный чепец Настули раскачивался из стороны в сторону, пока не ткнулся в выступ печки. Бабка уснула.
Как раз в это мгновение старый крестьянин, молча сидевший в одиночестве у стены, поднял глаза. Казалось, волны песни вынесли его из каких-то ведомых лишь ему глубин на поверхность жизни. Подняв глаза, он упорно, словно оцепенев, стал вглядываться в противоположный угол. За минуту до этого, когда Алексей, с грохотом распахнув дверь, заорал: «Бонк идет, разбойник Бонк идет!» — прохожий, сидевший возле Еленки, весь затрясся и вскочил с места, будто его подбросило миной. Сказку Настули он слушал еще внимательнее, чем перед тем загадки, и все время глядел на бабку, словно не мог наглядеться на нее, даже изредка улыбался, и тогда глаза его весело блестели. Выкрик Алексея вырвал его из задумчивости и точно ударил электрическим током, от которого содрогнулось все его рослое, но исхудалое, изможденное тело. Вскочив с места, он схватил палку, стоявшую у него между коленей, и, крепко сжав ее, бросился к дверям. Но почти тотчас же громко захохотали парни, и оказалось, что Алексей пошутил. Прохожий остановился, готовый бежать, и с минуту еще обводил горницу помутившимися глазами. Он смотрел, смотрел на стены, на потолок, на печку, в которой полыхал огонь, пока взгляд его не наткнулся на сидевшую у стены огромную неподвижную фигуру старика. И тогда прохожий медленно-медленно опустился наземь. Он присел за кадушку на глиняный пол, присел в неудобной позе, опустив обе руки, в которых держал палку. Все тело его укрылось за кадушкой, только внизу стальной искрой поблескивал наконечник его палки и поверх кадушки виднелась его голова.
Эту-то голову и увидел Микула, подняв глаза, и уже не отрывал от нее остановившийся от ужаса взор. В косой полосе света, падавшей из печки, эта голова, окруженная полумраком, казалось, висела в воздухе и упорно, не мигая, широко раскрытыми глазами смотрела на старого Микулу. Старик снова поднял руку ко лбу и в смятении зашептал:
— Во имя отца и сына…
Потом рука его медленно соскользнула вниз; вдруг ослабевшие пальцы разжались и одеревенели, уронив на пол трубку. Старик даже не заметил этого.
— Иисусе Христе! — снова прошептал он и, весь подавшись вперед, уставился на лицо в противоположном углу, которое глядело на него, становясь все более похожим на трагическую маску, исхудалое, изможденное, с обтянутыми кожей буграми скул под запавшими висками, искаженное безмерной мукой или сдерживаемыми рыданиями. Кривившиеся губы были плотно сжаты, однако лицо это говорило, явственно говорило старику: «Тятя, узнаете ль вы меня? Ой, тятя, вспомните, какой я был раньше, и поглядите, какой стал теперь!»
— Господи Иисусе, смилуйся над нами! — прошептал старик.
У печки хором затянули протяжную песню:
Ой, взойди, взойди, ясный месяц,Золотым кольцом,Выйди, милая, выйди, сердце,Хоть скажи словцо…
Лицо, выглядывавшее из-за кадушки, как бы повисшее в воздухе, говорило старику, явственно говорило: «Помнишь, тятя, ой, помнишь ли тот летний погожий денек, когда ты всходил на гору, неся на спине сети с рыбой, а я босиком бежал за тобой вприпрыжку по песку, крича от радости так, что голос мой разносился по всей деревне и словно колокольчик звенел над могилками меж сосен?.. Помнишь, тятя, ой, помнишь ли ты?»
У печки, заглушая жужжание прялок, все громче звучала песня, она все росла, ширилась и, казалось, вот-вот развалит стены хаты:
Как же мне к тебе выйти,Как с тобой говорить,Коли люди смеются,Что с тобой мне не жить…
Словно повисшая в воздухе, голова над кадушкой, обращенная к старику, стала медленно-медленно покачиваться, замигали веки над синими глазами, глядевшими с тоской на старого Микулу: «Не жить мне с тобой, тятя, не жить в этом доме, где всегда есть хлеб и где все мирно живут, а в досужий час веселятся на шумных посиделках. Ненароком я сюда зашел, сам не зная, куда иду, только бы подальше уйти, только бы бежать от того, что гонит меня, ой, тятя, гонит, так что спину жжет иль мороз подирает по коже… Ненароком я забрел сюда и не утерпел, зашел в хату, но мне тут не жить… Сейчас я встану и уйду, потому что очень уж много на мне грехов, а чтоб за них не было никакой кары, этого допустить нельзя, тятя… ты сам так рассудил и сказал, что нельзя… никак нельзя!»
Голова старика, уставившаяся на ту покачивавшуюся голову, тоже стала покачиваться. Казалось, она ей в ответ повторяет: «Нельзя, сынок, никак нельзя!»
И вдруг этот старый, но еще сильный человек выпрямился, провел по глазам огромной жилистой рукой и громко зашептал заклинания:
— Так сгинь, пропади пропадом, коли ты такой… Сгинь, душа окаянная! И какая нечистая сила носит тебя по свету? Сгинь, пропади!
Микула повернулся широкой спиной к горнице, обратив к стене мрачное, потемневшее, как грозовая туча, лицо.
— Сгинь, пропади пропадом, коли ты такой… — повторил он.
Большим плешивым, изрезанным множеством складок и морщин лбом он уткнулся в шероховатую стену. Больше он ничего знать не хотел.
Горницу теперь наполняла веселая шуточная песня:
Во поле криница,В ней вода сочится,Удалой молодчикПьет да веселится.Ни ему заботы.Ни ему работы,Только, знай, гуляет,Девок подбивает…
На этот раз пели одни женщины; парни не только не вторили им, как раньше, низкими, отрывистыми звуками, но даже не слушали их пения. Может, их обидело, что в песне вышучивался «удалой молодчик»? А может, дела поважнее песен пришли им в голову? Сбившись тесной кучкой, они перешептывались о чем-то, время от времени выкрикивая отдельные слова. Вдруг песня оборвалась на полуслове, точно лента, разрезанная ножом, и в затихшей горнице раздался вызывающе дерзкий голос Алексея:
— А паспорт-то есть у вас? Ну-ка покажите паспорт, чтобы мы знали, кто вы такой!
Старый Микула снова обернулся лицом к горнице; он уперся широкими ладонями в колени и сидел, выпрямившись, как струна, следя из-под нависшей тучи морщин за тем, что происходило у двери.
Почти у самого выхода шестеро мужчин окружили кадку, над которой несколько минут назад виднелась голова прохожего. Алексей в расстегнутом полушубке, с дымившейся цыгаркой в зубах выступил вперед; спесиво вскинув голову, он заговорил с незнакомцем. Остальные вторили ему:
— А ну покажите паспорт… Теперь без паспорта никому нельзя шататься по свету…
— Может, ты бог весть кто, — угрюмо и грубо буркнул бондарь, — а нам придется отвечать за то, что мы тебя не задержали…
— Может, ты и есть тот самый Бонк, и тебя-то и разыскивают за невинно пролитую кровь, — перекрывая всех, заорал умный Демьян.
Недаром же его звали умным: он первый, взглянув на сидевшего за кадкой гостя, что-то шепнул Алексею и бондарю, как будто задал новую загадку:
— Уж не Бонк ли это?
Из-за кадки выскочил грозный человек; глаза его сверкали яростью загнанного зверя, ноздри раздувались, с губ срывались страшные проклятия. Он вскочил, поднял свою палку с железным наконечником и, размахивая ею, ринулся к дверям. Однако парни мгновенно схватили его за руки. Раздались громкие крики:
— Вот ты какой! Вместо паспорта показываешь нам палку! Ого! Видать, хороша пташка…
— Бонк, конечно, Бонк… Лови его, держи!
— Держите его, кто в бога верует, не пускайте!
Испуганные девушки сбились, как овцы, онемевшей от ужаса кучкой; долговязая Ульяна полезла на печь; две маленькие девочки повалились на пол, зарывшись лицом в юбку матери, а она встала у огня со скрещенными на груди руками и, не отводя темных, задумчивых глаз, наблюдала сцену, разыгрывавшуюся у двери. Только старая Настуля ничего не видела и не слышала: уткнувшись головой в выступ печки, она спала, время от времени что-то бормоча или напевая сквозь сон.
У двери завязалась борьба. Прохожего нелегко было схватить. Сильный, несмотря на худобу, быстрый и, видимо, искусный в борьбе, он вырывался из рук, отбиваясь локтями и ногами. Это еще больше разъярило мужчин. Они ругались и сыпали проклятиями. Наконец, Алексей, а за ним и бондарь — оттого ли, что они особенно рассвирепели или были крепче других, — изловчились и обхватили его с такой силой, что он не мог шевельнуться.
