Менделе Мойхер-Сфорим - Путешествие Вениамина Третьего
В это время на дороге показался крестьянин, сидевший на возу, доверху набитом сеном.
— Сендерл! — сказал Вениамин. — Не мешает все-таки спросить насчет дороги. Поди-ка на всякий случай спроси. С мужиками ты, пожалуй, лучше меня столкуешься. Тебя ведь твоя молодица частенько брала с собой на базар.
Сендерл поднялся с места и, подойдя к крестьянину, почтительно обратился к нему со следующими словами:
— Добрый день! Кажи-ка, чоловіче, куды дорога на Эрец-Исроел?[17]
— Що? — с удивлением переспросил крестьянин, уставившись на Сендерла. — Який Сруль? Не бачив я Сруля!
— Ні, ні! — не выдержал Вениамин и вмешался в разговор. — Это вы Сруль… А він «Эрец-Исроел». Сендерл, скажи ему еще раз, ясней! Где ему понять? Ты пояснее, пояснее растолкуй ему, Сендерл!
— На Эр-р-рец Ис-ро-ел куды дорога? — четко повторил Сендерл.
— А пес вас знає, що ви морочите мені голову! Це дорога на Пьевки, а вони: «Элеслоэл! Элеслоэл!» — передразнил крестьянин и, сплюнув, поехал дальше.
Наши путешественники двинулись вперед. Ноги у Вениамина ныли, отказывались идти. Он не обращал на это внимания и подбадривал себя. Но идти прямо и быстро не мог и поэтому все время шел вприпрыжку. Конечно, это была уже не та ходьба, что раньше. Измученный, он все же шагал все вперед и вперед. Да и что ему еще оставалось? Лечь посреди дороги? А толку что? Да и как же это может еврей разлечься на дороге? Это только огорчило бы Сендерла и задержало бы путешествие. Словом, они шли долго, в течение всего дня, пока господь бог не привел их благополучно в Пьевки, где они и остановились на ночлег.
Войдя в корчму, Вениамин сразу же забрался в угол и вытянулся во всю длину, — наконец-то можно было дух перевести и дать отдохнуть ногам.
Сендерл, как опытная хозяйка, пошел хлопотать по своей части — переговорить насчет ужина.
Корчмарь оглядел Сендерла с головы до ног и по его виду сразу же определил, что это не обычный постоялец, каких тут часто видишь. Он приветствовал его по обычаю и тут же принялся расспрашивать, кто они та кие, из каких мест. Сендерл скромно назвал свое имя и сказал, что он имеет кое-какое отношение к стране Израиля, что обслуживает реб Вениамина, того самого, который сейчас собственной персоной расположился вон там в углу. Корчмарь сделал набожное лицо, призадумался и попросил его присесть.
Оставим «принцессу», сиречь Сендерла-бабу, беседующего с корчмарем, и обратимся к «принцу» — Вениамину, посмотрим, что с ним и что он поделывает.
Вениамин как повалился в угол, так и остался лежать камнем, едва ли что-нибудь соображая. Жилы на ногах у него вздулись, кровь в них стучала и пощипывала, точно стаи мурашек пробегали по телу и впивались в него. В висках стучало точно молотками, в ушах гудело, и шум этот переходил вдруг в протяжный звон или прерывался оглушительным треском, как при взрыве ракеты. Тогда в глазах у Вениамина вспыхивали тысячи огней — желтых, зеленых, синих, фиолетовых, красных и всяких других цветов… Мгновение — и фейерверк гаснет, в глазах сплошной мрак, а в ушах снова начинало гудеть, как на мельнице.
Лежа в полузабытьи, Вениамин вдруг слышит приближающийся звон бубенцов. С минуты на минуту звон нарастает, усиливается. Но вот раздается скрип, будто телега остановилась у ворот. Доносятся голоса: говорят фальцетом, фистулой, басом, хрипло, гнусаво, картаво, будто целое местечко собралось на важное совещание. Все говорят одновременно, кричат — ни слова не разобрать. Когда иной раз на крыше соберутся кошки, то слышно, по крайней мере, что они мяукают. И, не понимая кошачьего языка, можно все же сказать уверенно: да, это мяукают кошки. А на местечковом собрании ничего не разберешь — что за крик? Здесь смешались смех, стоны, вздохи, шепот и визг, озорной выкрик и сладкий, льстивый голосок, покашливание и сморкание, стук и хлопанье… Вот и разберись, что все это вместе означает. Но тут распахнулись двери, и в дом с шумом ввалилась орава людей.
Вениамин забился подальше в угол и съежился.
В доме вдруг становится очень светло от множества свечей, воткнутых в субботние медные подсвечники. В некоторых подсвечниках отверстия забиты стеарином, и свечи в них еле держатся, в других отверстия широки и мелки, и свечи торчат в них криво, прижатые угольком.
У края длинного дубового стола сидят музыканты и настраивают инструменты. Скрипач возится со своей скрипкой, перебирает струны, а те отзываются каждая на свой лад: мы, мол, готовы, не было бы остановки за твоим смычком. И скрипач берется за смычок, проводит по нему рукой, держит его наготове. Флейтист тихо беседует с флейтой, она посвистывает в ответ. А цим балист трогает струны, постукивает молоточками по цимбалам. И только слепой барабанщик сидит, на двинув шапку на глаза, и дремлет.
Возле музыкантов на скамье стоит какая-то фигура, каждое слово которой вызывает оглушительный хохот, Даже дети, которые толпятся у окна, смеются до упаду и пытаются подражать весельчаку. Но вот он выкрикивает:
— Итак, в честь именитых родственников, в честь хозяина, в честь всех собравшихся здесь — сыграйте «фрейлехс»![18]
И музыканты дружно принимаются за инструменты, а мужчины и женщины берутся за руки и пляшут в хороводе.
Все кругом пришло в движение, закружилось, завертелось, даже клопы и тараканы вылезли из щелей и расползлись по стенам.
Один из танцующих вдруг валится на Вениамина. Танцор пристально вглядывается в него и вскрикивает:
— Ага! Вениамин! Отыскалась-таки пропажа! Добрался я все-таки до него! Вон он где! Вот он!..
На крик сбегаются люди. Вениамин узнает среди них почтенных тунеядовских горожан и тамошнего раввина. И все в один голос кричат:
— Вениамин, идем плясать! Танцуй, Вениамин!
— Не могу! Честное слово! — умоляет Вениамин. — С места двинуться не могу!
— Ничего! Ничего! — отвечают ему. — Идем, говорят тебе, сможешь! Тут и уметь нечего! Двигайся, дурья голова! Погоди, мы о тебе еще порасскажем!
— Зелде? — вскрикивает Вениамин. — Умоляю вас, не рассказывайте Зелде!
— Поднимайся же, глупец! Становись на ноги!
— Сжальтесь, братья! — упрашивает Вениамин. — Право же, не могу я двинуться с места. Есть на то причина. Это тайна, которую я открою одному только раввину.
Вениамин обнимает раввина обеими руками, хочет шепнуть ему на ухо свою тайну, но в ту же минуту чувствует сильный удар в бок, от которого даже в нос шибает, как от крепкого хрена. От боли он бросается в сторону, протирает глаза и видит: в доме темно, луна заглядывает в окна, а он, Вениамин, лежит рядом с теленком и крепко обнимает его обеими руками.
Что тут творится? Откуда взялся теленок? Уж не отелился ли Вениамин? Но как же это может быть! Если даже допустить, что Вениамин осел, трижды осел, тысячу раз осел, то ведь он осел двуногий! Где же это слыхано, чтобы двуногий осел отелился?! Правда, у нас немало телок, и главным образом в весьма порядочных домах, но ведь это же телки в образе человеческом. Они в большинстве случаев очень миловидны, с хорошенькими личиками, с ямочками на щечках. Но теленок, которого обнимает Вениамин, — ведь это просто настоящий живой теленок. Откуда же, спрашивается, он взялся? Не иначе — с неба свалился! Чудеса в решете да и только!
Нет, уважаемые, не верьте в небесных телят! Среди всех наших телят нет ни одного, ниспосланного небом. И вовсе это не чудо, как вам кажется. И нечему тут удивляться и зря об этом толковать. Все это очень просто. Дело было так.
Когда Вениамин ни жив ни мертв свалился в углу, он от усталости и не заметил, что там лежит теленок. Постепенно кровь успокоилась и весело потекла по жилочкам. Вениамин уснул. И вот приснилась ему эта свадьба, гости, музыканты. Спал он неспокойно, ворочался, метался и забился в самый угол. А в тот момент, когда ему мерещилось, что он обнимает тунеядовского раввина, он на самом деле крепко обнял лежавшего в углу теленка и поведал ему тайну о своем путешествии. Теленок, однако, не оценил оказанного ему доверия и воспротивился ласкам. Выпростав ногу, он двинул Вениамина в бок и разбудил его.
Оглушенный и встревоженный, он некоторое время не выпускал теленка из своих объятий, и лишь опомнившись, оттолкнул его от себя и испуганно вскочил с места. Теленок, вырвавшись из чужих рук, тоже вскочил и пустился наутек, но столкнулся с Вениамином. Оба грохнулись и опрокинули огромный ушат с водой.
Перепуганные шумом, из соседней каморки выскочили Сендерл и корчмарь со свечой в руке. Взглянули — о, ужас! — Вениамин и теленок растянулись на земле и плавают в луже, издающей сомнительный аромат…
Если бы их обоих в этот момент увидел какой-нибудь стихоплет, он, наверное, воскликнул бы: «Нежно любящие! И в темном углу в луже они неразлучны!»
Но корчмарь и Сендерл были люди простые и стихов не сочиняли. Они тут же разлучили нежную пару: теленка отправили к матери, слегка поругивая за предосудительное поведение, а Вениамина вытащили из неожиданной купели, отвели в отдельную каморку и уложили на соломе с подушкой в изголовье.
