Фридрих Фуке - Ундина

– К завтрему он почти совсем иссякнет, – сказала молодая женщина, с трудом сдерживая рыданья, – и ты сможешь без помехи отправиться, куда захочешь.

– Но только с тобой, Ундина, милая, – ответил смеясь рыцарь. – Подумай, ведь если б мне и впрямь пришла охота сбежать, церковь и духовенство, император и империя – все всполошились бы и вернули тебе беглеца,

– Все дело в тебе, только в тебе, – прошептала она, улыбнувшись сквозь слезы. – И все же я думаю, ты не оставишь меня; уж слишком сильно я люблю тебя. Перенеси меня на островок, что перед нами. Там-то мы все и решим. Я могла бы и сама легко проскользнуть туда по воде, но в твоих руках мне так хорошо и покойно, а если ты все же оттолкнешь меня, то хоть напоследок я побыла в твоих объятиях.

Хульдбранда охватило чувство необъяснимой тревоги, смешанной с умилением, он не знал, что ответить. Взяв ее на руки, он перенес ее на островок и только тут заметил, что это – тот самый, откуда в ту первую ночь он отнес ее к рыбаку. Здесь он опустил свою драгоценную ношу на траву и хотел уже присесть рядом с ней, но она остановила его словами:

– Нет, сядь туда, напротив меня! Я хочу прочесть ответ в твоих глазах раньше, чем его произнесут губы! Выслушай же внимательно, что я расскажу тебе! – И она начала так:

– Знай же, мой любимый, что стихии населены существами, по виду почти такими же, как вы, но только редко-редко они показываются вам на глаза. В огне искрятся и пляшут диковинные саламандры, в недрах земли копошатся тощие, коварные гномы, в лесах шныряют лесовики – их царство – воздух, а в озерах, реках, ручьях обитает обширное племя водяных духов. Как дивно живется им под звенящими хрустальными сводами, сквозь которые просвечивает небо, солнце и звезды! Стройные коралловые деревья с красными и синими плодами растут в садах; ноги мягко ступают по чистому морскому песку и по красивым ракушкам, и все прекрасное, чем владел старый мир и чем новый недостоин насладиться, все это укрыли волны таинственным серебристым покрывалом; в глуби вод высятся гордые величественные столпы, окропленные живительной влагой, а под ее ласками пышно распускаются цветущий мох и гроздья камыша. Те, кто там обитает, прекрасны и пленительны, прекраснее, чем люди. Немало рыбаков заслушивались сладостным пением русалок, поднявшихся из глуби волн [Аналогия с балладой Гете «Рыбак» (1779)], и разнесли по свету молву об их красе; эти дивные жены зовутся у людей ундинами. И ты, мой друг, действительно видишь перед собой ундину.

Рыцарь пытался убедить себя, что на его красавицу-жену вновь напала одна из ее диковинных причуд, и ей просто охота подразнить его затейливо сплетенными сказками. Но сколько бы он ни твердил это, он ни на мгновенье не мог поверить себе; странная дрожь пронизала его; не в силах вымолвить слово, он не сводил глаз с прекрасной рассказчицы. Она грустно покачала головой, вздохнула и продолжала:

– Мы были бы гораздо лучше вас, прочих людей, – ибо мы тоже зовем себя людьми, да ведь мы и в самом деле люди по облику и сложению, – но в одном мы хуже вас. Мы и подобные нам порождения других стихий бесследно рассыпаемся в прах духом и телом и, меж тем как вы когда-нибудь воскреснете для новой, более чистой жизни, мы останемся там, где остаются песок, и искра, и ветер, и волны. Потому-то и нет у нас души, стихия движет нами, нередко она покорствует нам, пока мы живем, и развеивает нас, когда мы умрем, и мы веселы и беззаботны, как соловьи и золотые рыбки и прочие дети природы. Однако все на свете стремится ввысь, жаждет подняться на более высокую ступень. Вот и мой отец, могущественный властитель Средиземного моря, пожелал, чтобы его единственная дочь обрела душу, даже если ей придется заплатить за это страданиями, какие терпят люди, наделенные душой. Но обрести душу мы, порожденные стихией, можем только слившись в сокровенном таинстве любви с кем-либо из вашего племени. Ну вот – теперь у меня есть душа, я обязана ею тебе, мой несказанно любимый, и от тебя зависит сделать меня на всю жизнь счастливой или несчастной. Ибо что станется со мной, если ты в испуге отшатнешься или отвергнешь меня? Но я не хочу удерживать тебя обманом. И если ты меня отвергнешь, то сделай это сразу, сейчас, вернись на тот берег один. Я нырну в этот ручей – ведь это мой дядя, он живет здесь в лесу чудаком-отшельником, вдали от всех своих друзей. Но он могуществен, и многие великие реки чтут и любят его. И так же, как он принес меня, веселое и беззаботное дитя, в семью рыбака, так же и унесет он меня к моим родителям – женщину с любящей, страдающей душой.

Она хотела продолжать, но Хульдбранд, охваченный волнением и любовью, обнял ее и перенес обратно на берег. И только здесь, обливаясь слезами и целуя ее, он поклялся никогда не покидать свою прелестную жену и твердил, что он счастливее, чем греческий ваятель Пигмалион, которому госпожа Венера оживила его мраморную статую [Сюжет, рассказанный в 10-й книге «Метаморфоз» Овидия. Примечательно, что Фуке именует античную богиню любви так, как она фигурирует в средневековых произведениях: «госпожа»; связано это с тем, что в рыцарскую эпоху наряду с понятием служения даме существовало понятие служения Любви], превратив ее в прекрасную возлюбленную. Доверчиво опершись на его руку, Ундина вернулась в хижину и только сейчас всем сердцем почувствовала, как мало значат для нее покинутые ею хрустальные дворцы ее могущественного отца.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда на следующее утро Хульдбранд проснулся, его прекрасной подруги уже не было рядом с ним; и вновь ему пришла на ум неотвязная мысль, что весь его брак и сама прелестная Ундина – всего лишь мираж и мимолетная игра воображения. Но тут она сама вошла в горницу, поцеловала его и, присев на постель, молвила. – Я выходила так рано поглядеть, сдержал ли дядя слово. Все потоки и ручьи уже вернулись в старое русло, и сам он, как и прежде, уединенно и задумчиво струит сквозь лес свои воды. Его друзья в воздухе и в воде тоже утихомирились, все в этих краях успокоилось, пошло своим чередом, и ты можешь посуху вернуться домой когда захочешь.

Хульдбранду вновь показалось, что он грезит наяву – так трудно ему было свыкнуться с мыслью о диковинной родне своей жены. Однако он и виду не подал, а невыразимая прелесть молодой женщины вскоре успокоила все недобрые его предчувствия. Когда короткое время спустя он стоял с ней у входа в дом, озирая зеленеющую косу с ее четко обозначенными водой границами, ему стало вдруг так хорошо, в этой колыбели его любви, что у него вырвалось:

– А зачем нам уезжать сегодня? Едва ли в том большом мире нас ждут более радостные дни, чем те, что провели мы здесь, в этом укромном, защищенном тайнике. Давай же проводим здесь еще дважды, трижды закат солнца.

– Как повелит мой господин, – с ласковой покорностью отвечала Ундина. – Вот только старики – им и так будет больно расставаться со мной, а тут, когда они почувствуют во мне преданную душу, почувствуют, как искренне я научилась теперь любить и чтить их, они, пожалуй, все глаза себе выплачут с горя. Сейчас еще моя кротость и благонравие для них – все равно, что гладь озера, пока недвижен воздух, – ведь так оно со мной всегда бывало. И какое-нибудь деревце или цветок они полюбят так же легко, как полюбили меня. Что будет, если они узнают это новое, обретенное мной любящее сердце, в ту самую минуту, когда должны будут навеки утратить его на этой земле? А смогу ли я утаить его от них, если мы останемся здесь?

Хульдбранд не мог не согласиться с ней; он отправился к старикам и сообщил, что они уезжают в сей же час. Священник вызвался сопровождать молодую чету, вместе с рыцарем они помогли Ундине сесть на коня и не мешкая долее двинулись в сторону леса по высохшему руслу лесного ручья. Ундина беззвучно, но горько плакала, старики провожали ее громкими причитаниями. Казалось, они только сейчас начали понимать, что они теряют в лице своей приемной дочери.

В молчании три путника вступили под густую тень леса. Красивое это было зрелище: на фоне зеленой листвы – прекрасная женщина на чистокровном, нарядно убранном коне, а по бокам ее чинно шествовали почтенный пастырь в белом орденском одеянии и цветущий молодой рыцарь в яркой одежде, опоясанный сверкающим мечом. Хульдбранд не сводил глаз со своей красавицы-жены. Ундина, отерев слезы, не сводила глаз с него, и вскоре между ними завязалась безмолвная, беззвучная беседа, в которой говорят только взгляды и знаки.

И лишь немного погодя они очнулись, внезапно услыхав негромкий разговор священника с четвертым спутником, который успел незаметно присоединиться к ним. На нем было длинное белое одеяние, почти такое же, как облачение священника, только на лицо был низко надвинут капюшон, и все это струилось и развевалось широкими складками, так что ему ежеминутно приходилось подбирать полы одежды и перекидывать их через руку или как-либо иначе управляться с ними; впрочем, это ничуть не стесняло его при ходьбе. Молодые заметили его как раз в ту минуту, когда он говорил: