Элиза Ожешко - Хам
Когда Павел, после разговора с Франкой на кладбище, вошел в хату, сестра его, Ульяна, здоровая и красивая женщина, моложе его лет на пятнадцать (ей еще не было тридцати), стояла у огня с грудным ребенком на руках. Филипп, только что вернувшийся с парома, лежал на лавке и обеими руками придерживал стоявшего у него на груди трехлетнего малыша, а брат Филиппа, шестнадцатилетний Данилко, страстный любитель рыбной ловли, за столом у лампы плел сети.
— Слава Иисусу!..
— Во веки веков! — ответили вошедшему Павлу три голоса.
Облитое жарким румянцем здоровой молодости, лицо Ульяны еще больше разгорелось от огня. Она подошла к брату и поцеловала у него руку. Филипп приподнялся, сел на лавке и спустил на пол сынишку, а тот с громким ревом побежал к матери, но, ухватившись за ее юбку, сразу успокоился. Павел сел на свое обычное место у стены, сложил руки на коленях и, потупив глаза, медленно заговорил:
— Пришел я к вам сегодня, милые, за делом и прошу я вас крепко, чтобы вы сделали так, как я скажу.
Ульяна слушала его, все еще стоя с детьми посреди избы. Данилко поднял голову от сети. Филипп дружелюбно отозвался:
— А чего же вы хотите?
— Погоди, я все скажу по порядку. — Павел поднял глаза на Ульяну. — А что, Ульянка, когда наши отец с матерью померли и тебя девчонкой махонькой на руках у меня оставили, — разве был я тебе плохим братом?
— Господи, да кто ж это говорит? — воскликнула молодая женщина.
— Никто не говорит, а я сам хочу напомнить и себе и вам, детки, что помогал я вам, чем только мог. Не бросил я тебя, моя голубка, и обижать никогда не обижал. Любил, оберегал и уму-разуму учил. А когда замуж выходила, я вам половину своего огорода отдал, купил вам две коровы и десять овечек. И денег дал… Что, разве не правда?
Ульяна снова, на этот раз уже с обоими детьми, подошла к нему и поцеловала у него руку, а Филипп отозвался:
— Правда! А кто же говорит, что не правда? Да ведь и вы тоже, думается, худого от нас ничего не видели и никогда не увидите.
— Верно говоришь. Оттого-то, что видел я от вас всегда одну только ласку да любовь, я сейчас к вам с этим делом и пришел.
И Павел не спеша, обстоятельно, без малейшей утайки рассказал им все. Когда он кончил, в избе воцарилась тишина, только младенец хныкал, настойчиво напоминая, что пора его кормить, но Ульяна была так поражена, что не обращала на него никакого внимания. Да и в черных глазах Филиппа застыло ошеломленное выражение. А Данилко — тот даже вскрикнул от удивления и тотчас уткнулся лицом в сеть, чтобы скрыть смех. Хотя Павлу было только сорок два года, его, степенного и нелюдимого, привыкли считать чуть не стариком, и никому в голову не приходило, что он еще может жениться. Но, оправившись от удивления, Ульяна первая воскликнула:
— Примем! Отчего не принять! Разве у нас в хате тесно? Что ж такое, если она у нас недельки три поживет? Еще веселее будет!
Филипп поддержал ее:
— Мы для вас и не то сделать рады… Отчего нет? Мало мы добра от вас видели? Да только…
Он запнулся и, встав с лавки, подошел к Павлу. Уперся одной рукой в бок, другою провел по лбу и нерешительно сказал:
— Деверь, хорошо ли только вы делаете, что женитесь на такой? Чужая, городская, никому не известная. Кто ее знает, что она за человек!.. Как бы вы, упаси бог, не нажили с ней беды!
— Верно, верно! — подхватила Ульяна, придвигаясь к мужу и брату. — Как бы вы, Павлюк, не нажили беды!
Павел встал, ласково посмотрел на обоих и сказал решительно:
— Не опасайтесь, беды никакой не будет. Она поклялась любить и почитать меня до самой смерти. Клятву дала на кресте. А что она такая была — это ничего. Если бы не это, так я, может, и не женился бы на ней, хоть она мне и по сердцу пришлась. А я ее не только люблю — я ее спасти хочу. Вот так оно и есть и иначе уже не будет! А за доброту вашу и заботу спасибо вам, милые, и, даст бог, я вам за них еще отслужу. Так, стало быть, в четверг привезу ее. Покойной ночи!
Он шел к двери с высоко поднятой головой. Морщины на лбу разгладились, ни одной не осталось, в движениях появилась живость — он, казалось, помолодел лет, на десять.
Когда он вышел, Ульяна и Филипп молча переглянулись. Филипп ткнул себя пальцем в лоб.
— Спятил Павлюк, что ли? — сказал он вполголоса.
Жена его недовольно опустила глаза.
— Что ж, как хочет. Его воля.
— Его-то его, да как бы эта воля не довела его до тяжкой неволи! Потаскуху какую-то городскую в жены брать — да еще на старости лет! Тьфу! — Филипп плюнул.
Ульяна подошла к огню. Она любила и уважала Павла, слова мужа ее и встревожили, и рассердили. Через несколько минут она первая начала разговор.
— Пилип!
— Что?
— А заметил ты — Павлюк не такой, как всегда; как будто моложе стал и веселее.
— Верно, верно! — заливаясь смехом, воскликнул Данилко. — Когда он из хаты выходил, так мне показалось, словно он головой до потолка доставал.
Долго еще они удивлялись перемене в Павле. Они не знали, что в крови этого человека, на вид спокойного, как Неман в тихую погоду, закипела первая в жизни страсть, что в сердце его, глубоком, как эта река, родилось безграничное сострадание, и перед взором, привыкшим созерцать необозримые ее просторы и дальний горизонт, встала сейчас высокая и прекрасная человеческая задача, свет которой озарял его лицо.
II
Франка резко выделялась среди женского населения деревни. Когда она в первый раз пришла к Козлюкам, Ульяна с детьми — один на руках, другой держался за юбку — встретила ее на зеленом, залитом солнцем дворе. Рядом с этой молодой матерью, сильной, румяной, ясноглазой, красота которой, несколько тяжеловесная, была в полном расцвете, Франка казалась маленькой и бледной, она сразу как-то потускнела, как увядший цветочек гвоздики рядом с пышно распустившимся пионом. Встречаясь на улице, в избах, у спуска к реке с деревенскими женщинами и девушками, она среди них напоминала проворную маленькую трясогузку, случайно затесавшуюся между робких горлинок и неповоротливых наседок. Самая стройная женщина в деревне, молоденькая жена Алексея Микулы, была и в плечах и в талии вдвое шире Франки, а Авдотья, шестидесятилетняя старуха с лицом морщинистым, но румяным, как осеннее яблоко, и черными блестящими глазами, рядом с Франкой казалась олицетворением силы и здоровья. Даже совсем уже дряхлая нищенка, Марцеля, которая ходила, опираясь на палку, — и та казалась крепче Франки. Немощность Марцели была совсем иного рода: в квадратных формах ее грузного тела, в грубом, хриплом голосе чувствовалась былая сила, ослабленная лишь годами и тяжелым трудом. Франка же, тоненькая и гибкая, упругой легкостью и быстротой движений напоминавшая змейку или белку, болезненно бледная, с впалыми глазами, в которых горел огонь постоянного нервного возбуждения, пылких чувств и желаний, Франка в своем городском платье и дешевых побрякушках казалась в новой среде существом совсем иной породы.
Городскую одежду ей, впрочем, скоро пришлось сменить на ту, какую носили все деревенские бабы. Павел привез и водворил в хату сестры вместе с Франкой ее небольшой сундучок. Из него Ульяна, которой было любопытно увидеть вещи городской гостьи, извлекла подушечку, рваное одеяло, два платья и три сорочки. Это было все имущество Франки, все, что она нажила за шестнадцать лет службы. Остальное пошло на угощение приятелей и приятельниц и на покупку того, что хранилось в шкатулке на дне сундучка. Были в этой шкатулке блестящие брошки, серьги, гребенки с каменьями, ленты разных цветов, пестрые косыночки, засаленные перчатки, несколько кусков пахучего мыла. При первом же прикосновении неловких рук Ульяны все эти помятые, сломанные, рваные и попорченные вещи посыпались из незапертой шкатулки к ней на колени. Значительную часть этих сокровищ, вызвавших всеобщее восхищение, Франка тут же раздарила. Ульяне повязала на голову пунцовый платочек, а старой Авдотье — ленту на шею. Детям, которых множество набилось в избу, бросила горсть бус и ломаных шпилек, а к Филиппу пристала, чтобы он заколол ворот своей рубахи булавкой с блестящим стеклышком. И все время она щебетала и смеялась, то и дело целовала Ульяну, Авдотью, ребятишек. Даже Филиппа чмокнула в щеку, для чего ей пришлось стать на цыпочки. Потом, подбежав к Павлу, обняла его одной рукой за шею и села к нему на колени. Такая вольность до свадьбы, да еще на людях, его очень смутила, и он, отведя глаза, пересадил Франку на лавку рядом с собой. Все поглядывали на нее с любопытством и удивлением. Такой шумливой, бойкой, а главное — щедрой женщины никто из здешних людей еще никогда не встречал! Щедрость ее говорила прежде всего о том, что она беспечна, не способна копить и беречь, заботиться о завтрашнем дне, а еще эта щедрость объяснялась тем, что Франка сейчас чувствовала себя безмерно счастливой. Радость ее так и рвалась наружу, проявляясь в смехе, в прыжках, бурной нежности к людям, среди которых она очутилась. Казалось, если бы кто-нибудь из окружающих был очень голоден, она способна была отдать ему себя на съедение. Ульяна, очень довольная подарками, не переставала рыться в ее сундучке и, развернув что-то белое, так и ахнула. Ее поразили сорочки Франки, тонкие, но совсем рваные. Иметь полную шкатулку дорогих украшений и лент — и ни одной целой рубахи! Да и платья, отделанные множеством оборок и бантов, были в пятнах, с обтрепанным подолом.
