Элиза Ожешко - Хам
— Не хочу! Не пущу! Как бог свят, не пущу! Опять на мытарства да мученья, опять люди над тобой измываться будут. Нет, не пущу! Не отдам ни тебя, ни души твоей на погибель.
Услышав эти слова, Франка с диким криком радости повисла у него на шее и всем своим тонким, гибким телом прильнула к нему. А он поднял ее на руки и, качая, как ребенка, смеясь каким-то пьяным, блаженным смехом, стал без памяти целовать. Впрочем, он быстро овладел собой и, слегка оттолкнув Франку, тихо промолвил:
— Так, может, поженимся, а? Буду тебе другом до самой смерти и никогда не обижу. Будет у тебя дом и кусок хлеба, заживешь честно. Ну, как, Франка?
В голосе его чувствовалась тревога. Опасался ли он отказа? Или его самого испугало вдруг то, что он сказал?
Девушка в первое мгновение онемела, потом всплеснула руками и обняла его, судорожно смеясь. Мысль о том, что у нее теперь будет свой дом и верный кусок хлеба, если и мелькнула в ее голове, то лишь на мгновение. Быть женой этого человека, жить с ним открыто, не таясь перед людьми, — вот что в эти минуты представлялось ей раем. А он, обняв ее сильной рукой, говорил уже спокойно:
— Это и для тебя и для меня — единственное спасение. Видно, так бог хотел, чтобы мы с тобой встретились, чтобы я тебя от погибели спас и сам на этом свете радость узнал. Никогда меня ни к одной женщине не тянуло так, как к тебе. Жена у меня была хорошая, но никакой любви между нами не было, и прожила-то она недолго. А потом, кого только мне не сватали, сколько девушек показывали — ни к одной у меня сердце не лежало… Все не такая да не такая, как мне надо, — а какую мне надо, я и сам толком не знал… Ты первая… Все равно как зорька утренняя, первый свет денной… Видно, уж так бог хотел, такая наша судьба… А к тому же мне тебя жаль, так жаль, у меня за тебя сердце болит. Еще там, на острове, я надумал тебя спасти. А как тебя спасать, если уедешь и опять поведешь свою несчастную и грешную жизнь?.. Нет уж, видно, судьба — поженимся и будем жить, как бог велит!
Франка опять бросилась обнимать его, но он удержал ее и слегка отстранил от себя.
— Слушай, Франка, а остепенишься ты? Будешь жить честно, как бог велит?
— Буду! Буду! — поспешно уверила его Франка.
— Поклянись! Сложи пальцы крестом и на том кресте присягни, что перестанешь блудить и беса к себе больше не подпустишь.
Он стоял, торжественно выпрямившись, и голос его звучал серьезно и проникновенно.
Франка, сложив два пальца крестом, повернулась лицом к могильному кресту, который четко выделялся во мраке, и под тихий шум сосен зашептала горячо, обычной своей торопливой скороговоркой:
— Богом клянусь! Чтоб мне на том свете лик его святой не видать, чтоб сатана мою душу взял, если не буду я тебя вечно, до самой смерти любить и почитать, голубчик ты мой, милый мой, золотой, брильянтовый!
Выслушав эту клятву, Павел совершенно успокоился. В искренность ее он свято верил — ему и в голову не приходило, что человек может дать ложную клятву. Да Франка и в самом деле не кривила душой, давая такую клятву, это видно было по ее лицу, слышно было по голосу. И с этой минуты Павлу уже казалось, что он как бы обвенчан с этой женщиной и не может ее покинуть.
К тому же он чувствовал, что ему тяжело было бы расстаться с ней хотя бы на время. И спросил нерешительно:
— А как же оно будет?.. Где ты будешь жить до венца?
— Где? Да вот сбегаю сейчас, распрощусь с хозяевами, заберу вещи и мигом прилечу обратно…
— Ага, прилетишь! Ну, а потом куда денешься?
— Как это куда? К тебе, в твою хату.
Павел усмехнулся.
— Дитя, да и только! Ничего-то ты не понимаешь! Словно в лесу выросла и никогда среди людей не жила! Как же ты можешь в моей хате жить, если перед людьми мы еще не муж и жена? Да тебя в деревне засрамят, век тебя этим корить будут — и правильно: потому что так делать нельзя!
Подумав немного, он сказал Франке, что, когда господа уедут, он отведет ее к своей сестре и там она проживет две-три недели, пока ксендз не сделает оглашения в костеле. Франка знала и раньше, что у него есть замужняя сестра. Она стала просить его, чтобы он отвел ее к этой сестре сегодня же, сейчас. За вещами она сходит завтра, а сегодня переночует в деревне, поближе к нему. Но Павел на это не согласился. Он сказал, что господам перед отъездом прислуга нужнее, чем когда бы то ни было, — он панские привычки хорошо знает, потому что смолоду вместе с отцом, ткачом, жил несколько лет в усадьбе, да и теперь часто носит рыбу помещикам. Когда они в дорогу собираются, много бывает беготни и хлопот. И она, Франка, обязана служить своим хозяевам до последнего дня, как обещала, — ну, а потом возьмет расчет. Они сами поймут, что должны ее отпустить, раз она замуж выходит.
— Иди, иди! Все, что надо, для них сделай, а в четверг утром я приеду за тобой и за вещами.
Пришлось Франке послушаться, несмотря на ее огорчение и досаду. Одного только она добилась: обещания, что они увидятся еще до четверга.
— Завтра, непременно завтра! Как мне эти три дня прожить без тебя?
Павла долго упрашивать не пришлось. Он и сам хотел увидеть ее как можно скорее.
На другой день под вечер он приплыл на обычное место и подвел лодку к самому берегу. Франки еще не было, но она скоро прибежала, возбужденная, багровая от гнева.
— Чтоб ей никогда добра не было! Чтоб ее скрючило! Чтоб ее черти взяли!
Так проклинала она свою хозяйку за то, что та сегодня заставила ее укладывать вещи и целый день гоняла, как лошадь, как вола в ярме, не отпуская ни на минуту. Вот и сейчас велела ей укладывать в сундук книги пана, но она подумала, что Павел, верно, уже ждет ее, все бросила и побежала на берег.
Павел, как всегда, с неудовольствием слушал ее жалобы и проклятия, но сегодня он не делал ей никаких замечаний и, махнув рукой, сказал:
— Ну, это уже последняя твоя служба, больше никому служить не будешь, и злость в тебе утихнет. Известное дело, когда ветер дует, вода поднимается и шумит, а перестанет дуть — так и она утихает. Угомонишься, когда заживешь в своей хате, на одном месте… А ты сказала господам, что замуж идешь?
— Сказала. И пани потом смеялась и говорила пану, что Франка делает мезальянс.
— А что это значит?
Франка объяснила, что господа всегда так говорят, когда знатный человек берет жену из низшего сословия или наоборот. Пани сказала пану: «Франка — дура, что выходит за мужика. Она девушка избалованная, привыкла к городской жизни, ко всяким удобствам…» А пан от книжки нос поднял и говорит: «Да, правда, жаль ее, она ведь и собой недурна».
Все это Франка рассказала Павлу, самодовольно смеясь и лукаво поглядывая на него, но потом вдруг почему-то насупилась, подперла рукой подбородок и, надув губы, добавила:
— И у меня такая думка была… Мужиков я никогда не знала, среди них не жила. Родня, как узнает, совсем от меня откажется… Если бы мать увидела, какую я себе долю выбрала, она бы, наверное, в гробу перевернулась!
Павел слушал с недоумением, словно не совсем ее понимая. Потом опять махнул рукой и засмеялся.
— Глупости! Господа вздор городят, а ты за ними повторяешь. Ну, чем это ты выше, а я ниже? Среди мужиков, говоришь, не жила, — а с кем ты жила? С бездельниками, с пакостниками! Неужто среди них жить лучше, чем среди мужиков? Дурочка ты! Переменится жизнь, так и мысли у тебя другие будут. Вот увидишь!
Он сказал, что уже потолковал с сестрой и зятем, и они охотно возьмут ее на время к себе. Что придется съездить в город за всеми нужными бумагами — без этих бумаг ксендз венчать не станет. Что сегодня он за рыбой не ездил, потому что целый день мыл и белил хату. Слушая его, Франка скоро перестала хмуриться, и когда Павел собрался уезжать, обняла его в таком же, как вчера, бурном порыве радости. Благодарила за то, что он хочет жениться на ней, называла милым, красавцем, золотым, брильянтовым. И он уехал сияющий, словно сразу помолодевший, хотя и не утратил своей всегдашней тихой серьезности.
Просветленное выражение его помолодевшего лица сразу бросилось в глаза и сестре и зятю, когда Павел накануне вечером вошел к ним в избу. В избе этой не заметно было особого достатка, но и бедности тоже. В ней царили образцовая чистота и порядок. Стояла она на самом краю деревни, только песчаной дорогой отделенная от сосновой рощи и кладбища, а двор ее примыкал к саду Павла. Быть может, именно потому, что они были такие близкие соседи, рослый и красивый Филипп Козлюк и поспешил посвататься к сестре Павла, когда ей было всего шестнадцать лет.
Земли у Филиппа было мало, да и та на двоих, так как у него был младший брат. После смерти отца он остался хозяином в избе и немного подрабатывал тем, что перевозил проезжих через Неман на собственном пароме. Паром этот он еще до женитьбы сколотил сам из толстых досок, прикрепив их к двум большим лодкам. На нем могли поместиться четыре лошади с телегами или бричками, а Филипп был так силен, что вдвоем с шестнадцатилетним братом легко переправлял паром этот через реку при помощи шестов длиною в несколько саженей. Раньше в этих местах паромов и не видывали, а теперь паромом Филиппа пользовалось множество людей. Идея, видимо, была удачная и свидетельствовала о сметливости и предприимчивости молодого Козлюка. Был он притом человек совершенно непьющий, и потому, хотя земли ему досталось очень мало, хозяйство у Козлюков было вовсе не бедное. Напротив, в убранстве их хаты заметно было даже стремление к красоте и уюту, — видно, у хозяев пробудились уже кое-какие не совсем элементарные потребности. На чисто выбеленных стенах висели ярко раскрашенные изображения святых, а у окна — черное распятие, украшенное веночком из бессмертников. На столе горела керосиновая лампа. Тут не было мусора у порога, не хрюкал под лавкой поросенок. Подушки на топчанах, заменявших кровати, были набиты не сеном, а пухом, в углу на красном шкафчике сверкал жестяной самовар. Впрочем, и здесь, как во всех хатах, под русской печью ночевали куры, у дверей стояли ведра с водой, и, кроме топчанов, единственную мебель составляли простые некрашеные лавки и столы.
