Элиза Ожешко - Хам
Он замолчал. И тогда Франка шепотом сказала:
— Первый раз в жизни встречаю такого человека! Ты кто — переодетый ксендз? Или, может, святой угодник? Чудеса!
Она расхохоталась и с кошачьей ловкостью вскочила с места.
— Ну, хватит разговоров этих! Как с вами ни хорошо, а мне домой пора: вечер на дворе. Господа скоро из города вернутся. Если у меня стол не будет накрыт к ужину и самовар не поставлен, такой поднимут шум и карканье, беда! Едем!
Отчалив от острова, белевшего во мраке, как снежная поляна на реке, и остро благоухавшего гвоздикой, они долго плыли в полном молчании. Над ними расстилалось звездное небо, и отражения звезд сияли в темной воде. Казалось даже странным, что Франка так долго молчит. Прикорнув на дне лодки, почти у ног сидевшего на узкой скамейке Павла, она не шевелилась, как будто уснула. Но ее ярко блестевшие глаза с каким-то ошеломленным выражением были неподвижно устремлены на едва видное в темноте лицо Павла. А он, низко опустив голову, молча греб, медленно погружая весло в воду и разбивая отражения звезд, которые роем золотых, сверкающих змеек разлетались вокруг. Лодка скользила вперед под неумолчное серебристое журчание, сладостную песню темных волн, что баюкает измученное тело и разбитую душу, навевая мирный сон, светлые грезы.
Когда на высоком берегу показались неподвижные и стройные силуэты деревьев вокруг дачи, голова Франки вдруг склонилась на колени к Павлу, из волос выпали белые гвоздики. Зашелестели тихие, быстрые слова:
— Ох, какой же ты хороший, какой милый, милый, милый! Такого доброго человека я никогда в жизни не встречала! И такой красивый да ласковый! Если бы ты моим дружком стал, ничего бы мне больше не надо… и никогда бы я от тебя не ушла, хотя бы мне смерть грозила! Если бы ты был на краю света, побежала бы я к тебе через леса и горы! Если бы легло между нами великое море, переплыла бы его!.. Оттого что ты такой добрый и так меня жалеешь! Никогда никто меня не жалел, все меня бросали, хоть иные и любили, — и больше всего обижали те, кто как будто любил. А ты меня ничем не обидел, ничего от меня не захотел и как отец родной со мной говорил, как самый верный друг! Награди тебя бог за все, милый ты мой, золотой, брильянтовый!
Она схватила руку Павла и прижала к губам. Словно горячая капля воска капнула ему на руку. Он нагнулся, взял в широкие ладони голову Франки и поцеловал ее в волосы. Под этим поцелуем она замерла, как обессиленная птица, задрожала вся. Но Павел быстро оторвал губы от ее волос и зашептал:
— Успокойся, дитятко! Тише, бедная ты моя, успокойся! Гляди, как звезды чудно светят на небе. Послушай, как вода поет! Я всю жизнь на эти звезды любуюсь и песню эту слушаю. А теперь и ты погляди, послушай — может, легче тебе станет. Может, и твоя душа, как моя, полюбит и это небо высокое, и эту чистую воду. Тише, тише, успокойся!
Он все еще держал ее голову в ладонях и, когда Франка вздыхала и крепче прижималась к его коленям, твердил:
— Ну, ну, успокойся, дитятко. Будет тебе, отдохни!
Потом опять взялся за весло и направил лодку к берегу. Едва она ударилась о песок, Франка вскочила и сказала шепотом:
— А когда свидимся, миленький мой? Когда опять свидимся?
Сняв с шеи свою желтую косынку, она утирала мокрое от слез лицо, а белые зубы уже сверкали в улыбке, кокетливой и манящей. Павел подумал и сказал:
— Да хотя бы завтра — я приеду сюда в такое же время. Выйди на берег, потолкуем. Мне с тобой есть о чем поговорить, потому что жалко мне тебя, — страх как жалко!
После этого Павел приезжал в сумерки раза три, но ненадолго. В первый вечер Франка торопилась домой, так как на дачу приехали гости и у нее было больше хлопот, чем всегда. Объясняя это Павлу, она злобно чертыхалась. Павел строго отчитал ее за то, что она проклинает тех, чей хлеб ест, велел поскорее идти домой и уехал, несмотря на все ее упрашивания, несмотря на то, что она гневно топала ногами.
В другой вечер Франка не была занята, и они разговаривали подольше. Но во время этого свидания Павел проявлял совершенно необычное для него беспокойство: он часто ерзал на месте, вздыхал, а раз-другой даже зашипел, как от сильной боли. Уехал он, не попрощавшись с Франкой: она опомниться не успела, как он был уже на середине реки.
В третье их свидание, когда девушка, изголодавшаяся по ласке, дала волю своим чувствам и, обхватив шею Павла, ожгла его лицо горячими губами, прикосновение которых он ощутил уже раз на руке, рыбак оттолкнул ее с такой силой, что она даже зашаталась и, чтобы не упасть, должна была ухватиться за нос лодки.
— Слушай, Франка, — сказал он, хмурясь, строже, чем всегда, — ты мне не вешайся на шею, не то я приезжать не стану и ты меня больше не увидишь. Я тебе добра, а не зла желаю, спасти хочу твою душу, а не загубить совсем. С тех самых пор, как ты на острове мне все рассказала, я день и ночь только о том и думаю, как тебе помочь и что сделать, чтобы ты бросила такую проклятую жизнь… А ты еще и меня в грех вводишь… Тьфу! Бесстыдница! Настоящая пьяница… хоть водки и не пьешь!
Он плюнул в воду и сказал онемевшей от неожиданности Франке:
— Завтра опять приеду. Если будешь вести себя как следует, поговорим толком, а если так, как сегодня, тогда прости-прощай! Видно, тебе, как запойному пьянице, ничего уже не поможет, нет тебе спасения. Что ж, пропадай, коли так!
Однако на другой день Павлу уже не пришлось ехать на то место, где он впервые увидел Франку и где они с тех пор встречались. Целый день он на Немане ловил рыбу, а под вечер, когда, зайдя на минутку к себе в хату, собрался уже плыть на свидание и спускался вниз к лодке, он увидел Франку, спешившую с берега в деревню. Он и в сумерки сразу узнал ее походку и светлое платье. Даже издали было заметно, что ей, слабой и привыкшей к городским тротуарам, трудно взбираться на крутую гору и что она сильно запыхалась. Удивленный Павел пошел ей навстречу и, сделав несколько больших шагов, очутился подле нее.
— Ты зачем здесь? — спросил он сурово, даже резко, но в голосе его слышалась затаенная радость.
Франка схватила его за руку и быстро заговорила:
— Ой, миленький, беда у меня, такая беда, что уж не знаю, как ее и перенесу… Как только узнала про это несчастье, сейчас к тебе кинулась… Прошла берегом и у человека одного спросила, где ваша деревня и в которой хате Павел Кобыцкий живет… На одного тебя надежда, если ты не поможешь, пропаду, видит бог, пропаду!.. Вот провалиться мне на этом месте, если неправду говорю, — твердила она тихо, захлебываясь слезами.
— Да что такое? — удивился Павел. — Какая беда? Ну, говори же!
Оглянувшись, он увидел наверху несколько баб с ведрами и кувшинами и, взяв Франку за руку, повел ее крутой тропкой к темневшим за деревней соснам.
— Той дорогой наши деревенские по воду ходят. Увидят тебя и начнут плести бог знает что…
Когда они вошли в лесок, Франка вздрогнула и шарахнулась назад.
— Ай, ай, кладбище!
В глубине сосновой рощи действительно стояли могильные кресты, большие и поменьше.
— Да, кладбище. Так что же? — сказал Павел с усмешкой. — Чего пугаться? Ты греха бойся, а не кладбища, живых бойся, а не мертвых… Ну, рассказывай, какая у тебя беда?
Они остановились на краю рощи, под высоким крестом, над которым нависли ветви двух стройных сосен. Вечер был пасмурный, довольно ветреный, и в густом мраке рощи шумели деревья, шепчась и вздыхая. На сером фоне вечерней мглы только Неман поблескивал стальной полосой внизу, у подножия горы, да в деревне там и сям уже загорались в окнах золотые огоньки.
Крепко уцепившись за руку Павла, дрожа от страха и сдерживаемых рыданий, Франка рассказала, что у ее хозяйки в городе захворал отец и поэтому господа уезжают с дачи не через месяц, как думали прежде, а через два-три дня. Узнав об этом, она так и обмерла, сердце у нее чуть не разорвалось от горя.
— Я теперь ни за что, ни за что не хочу уезжать отсюда! Умру, а не поеду! Вот буду лежать, как собака, на берегу, пока с голоду не подохну, — а никуда не поеду! Пусть хоть к черту на рога едут, скатертью дорога, — да без меня! Для меня тут в первый раз небо открылось, я счастье такое увидела, какое во сне только бывает… И не уйду я от тебя… не уйду!.. Не расстанусь с тобой, мой голубчик, друг ты мой милый, отец родной! Не расстанусь!.. Будешь гнать от себя, бить, а я не уйду… Хоть убей, не поеду с ними…
Припав головой к груди Павла, она целовала ему руки, обливая их слезами. А он сначала слушал ее молча, понурив голову, — видно было, что и он опечален этой новостью. Потом, в ответ на страстные выкрики и плач Франки, сказал шепотом:
— И верно, что беда! Я и сам никак не ожидал, и на ум мне не приходило, что такая беда может случиться.
И вдруг угрюмо, с несвойственной ему горячностью, заговорил на родном белорусском языке:
— Не хочу! Не пущу! Как бог свят, не пущу! Опять на мытарства да мученья, опять люди над тобой измываться будут. Нет, не пущу! Не отдам ни тебя, ни души твоей на погибель.
