Кнут Гамсун - А жизнь идет...
Август дал ему десять крон, сел в автомобиль и уехал.
XXXII
Лорд был молодчина: по его мнению, было очень интересно, что пропасть зияла. Он стоял на самом краю, над глубиной в триста метров, и разговаривал с рабочими по-норвежски. Август отвечал по-английски.
Ну, конечно, Август говорил по-английски; пусть рабочие и Гендрик послушают и удивятся. Но лорд сам не обращал никакого внимания на его английский, он вообще совершенно не замечал и самого Августа. Это обижало старика, он держался в стороне, и очень может быть, что начинал сомневаться, был ли перед ним подлинный Right Honourable, вполне возможно, что он сомневался. Август сам представлял собой нечто, он и прежде знавал знаменитых капитанов судов и президентов, и с успехом мог бы показать этому англичанину, кем он в сущности был. Он купил себе в сегельфосской лавке сигары и дымил вовсю, когда мимо проходил этот лорд, куривший простую трубку. Он ходил также взад и вперёд по горной дороге и размахивал тростью, чтобы не иметь вида обыкновенного старосты, который должен присутствовать на месте работы. И в один прекрасный день он, вероятно, растрогал лорда: тот обратился к нему, спросил у него совета относительно рыбной ловли, объяснил, что говорит на языке страны, чтобы выучиться норвежскому, что он всегда старается говорить на языке той страны, по которой путешествует. Он был на Кавказе, но «чёрт паршивый!» — выругался он, — там семьдесят языков.
Они отлично сошлись. Впрочем, они почти не имели дела друг с другом, только встречались, здоровались, обменивались двумя-тремя фразами, всегда по-норвежски, и лорд шёл дальше. Гендрик нёс рыбу или ещё что-нибудь, лорд тоже нёс свою часть поклажи, чаще всего съестные припасы.
Случалось, что консул отвозил своего гостя в горы или привозил его обратно, но лорд относился к этому довольно безразлично: «На это у тебя нет времени», — говорил он консулу. Удивительный англичанин: дитя народа, болтливый и простой, прямо-таки несколько простоватый. Звали его Болингброк, но он не из тех, не из настоящих Болингброков, и кто знает, не была ли его фамилия ещё совсем недавно просто Брок. «Это вполне возможно», — говорил он. Это тоже мало его трогало. И зачем ему ездить в автомобиле? Он получил отпуск, чтобы удить и ходить на охоту, а вовсе не кататься на автомобиле.
Зато он изредка появлялся на прогулке вместе с фрёкен Марной. Не то чтобы она была особенно занимательна, — она была тяжеловесна и несколько неповоротлива, — но всё-таки приятнее было удить с красивой дамой, чем с одним Гендриком. На странном языке говорили они друг с другом: он выучился своему норвежскому у простонародья и смело пускал его в ход; дама тоже мужественно отвечала ему на языке своего детства, и когда что-нибудь им не удавалось, они оба чертыхались вовсю. Гендрик с величайшим удивлением прислушивался к ним. Когда лорд говорил: «Чёрт паршивый!», дама повторяла, опустив глаза и улыбаясь. У неё делался при этом хитрый вид, словно у неё было что-то на уме, да, вероятно, и на самом деле было. Чёрт знает, не была ли Марна слишком хороша для того, чтобы болтаться тут? Ей бы следовало выйти замуж и иметь десять человек детей! Её приключение с дорожным рабочим было уж очень кратковременно, а монотонная жизнь в Сегельфосском имении или у сестры в Хельгеланде не могла способствовать её расцвету. Лорд её не соблазнял, он никого не соблазнял; может быть, он был достаточно хорош среди своих, у себя на родине, но здесь, в разгаре своего спортивного помешательства, он был невозможен. Он выглядел неплохо, хотя был жилистый и несколько плоский, но лицо имел терпимое, несмотря на английские зубы. Он был, может быть, замечательный господин, лев и обольститель, когда хотел им быть; но он не хотел: у него был приступ спортивного помешательства, и он интересовался только рыбной ловлей да охотой, — сколько весила форель, да как ему три раза пришлось переменить муху, чтобы в конце концов поймать всего лишь эту жалкую рыбку. Разговор, может быть, и достаточно занимательный для многих пациентов из жёлтого дома, но без всякой луны, поцелуев и безумной любви. Фрёкен Марна однажды насквозь промокла, когда вылезала из лодки, но он и не подумал пожалеть её и не стал держать её за руку.
Лорд надоедал фрёкен Марне, и она так прямо и от всей души спросила брата, долго ли он ещё пробудет. Консул зашикал, велел ей молчать и сказал, что чем дольше он будет гостить, тем приятнее. Во всяком случае ему нужно натаскать собак и перестрелять оставшихся куропаток. Впрочем, он хотя и уедет сейчас, но зимой вернётся, чтобы посмотреть северное сияние, и пробудет до самой пасхи, чтобы послушать поющих лебедей. И то и другое было ему пока незнакомо.
— Я уеду тогда в Хельгеланд, — сказала фрёкен Марна.
— Очень жаль, — отвечал брат, — он будет спрашивать о тебе.
— Не шути лучше. Право же, он сказал мне однажды, что не женат до сих пор.
— Вот видишь, это кое-что да значит!
Брат и сестра были дружны, но шутили они самым спокойным образом. Никто из них, смеясь не ударял себя по коленке: для этого Марна была слишком ленива, а Гордон слишком джентльмен, но они могли веселиться до такой степени, что оба улыбались. Только когда мать была с ними, дело могло дойти до смеха. Её участие в игре сразу оживляло всех, потому что она смеялась от всего сердца, и от смеха у неё делались маленькие влажные глазки. Но ведь она больше не жила с ними, она была в аптеке, была фру Хольм и прочее, и прочее. Странная история!
— Ну, теперь уходи, Марна, не задерживай меня, — говорил иногда Гордон, выпроваживая её.
Но Марне некуда было торопиться, и она продолжала шутить: на что ей тогда брат, британский консул, если он не может устроить её дела с лордом?
— Добром тебе говорю, уходи! Ты не видала ещё, как я скрежещу зубами.
Бедный Гордон Тидеман! Ему вовсе уже не так мало приходилось работать. При его точности и аккуратности ему приходилось вести множество книг и записей, и он очень нуждался в помощнике. Но ведь во всей стране не было никого, кто бы писал такие красивые буквы и так правильно считал, как он; поэтому он продолжал мучиться над работой один. К тому же машинистка не смогла бы вписывать статьи расходов и цифры в толстые журналы на машинке.
Гордон Тидеман был в хорошем расположении духа. Ловля лососей была особенно удачна в этом году, коммивояжёры на Севере и Юге, Юлия дома, изредка новый ребёнок, рост благополучия во всех отношениях. На своих собственных записях он убедился, что его жалованье в банке было чистый доход, неожиданная прибавка, которая давала ему возможность выплачивать банку долг в десять тысяч крон. Если бы он не был Гордон Тидеман, он, вероятно, подпрыгнул бы. Позвал мать.
Когда она вошла, он раздражённо отбросил в сторону перо и злобно спросил, что ей надо.
— Ах ты, тролль этакий! Ты чуть было не испугал меня.
— Я только что выставил за дверь Марну, а теперь являешься ты. Садись!
— Знаешь что, — сказала мать, поглощённая своими мыслями, — знаешь, что я тебе скажу. Они только что окончили крышу и начинают настилать полы. Как замечательно, не правда ли?
— Все суета! — пошутил он. — Ты строишь дом, чтобы у тебя было лучше, чем у Юлии, вот в чём дело.
— Ты видал дом? Он чудесный.
— Я одного не понимаю: зачем двум одиноким людям столько комнат? — сказал сын. — Этот красный кабинет, например.
— Да, у тебя нет красных кабинетов в твоём дворце!
— Кто оплачивает всю эту роскошь? — спросил он.
— Это свадебный подарок от его родных.
— Да неужели?
— С условием, что он никогда больше не будет требовать их поддержки.
— Вы на это согласились?
— Да. Это я уговорила его. Мы не должны ни у кого просить поддержки.
— Так, — сказал сын. — Ты у меня замечательная! Впрочем, это было нехорошо с твоей стороны уехать и оставить нас на произвол судьбы. Я не знаю, как я справлюсь.
— Ты, директор банка и всё на свете! Сколько тебе платят?
— Ничего! — фыркнул он. — Несколько тысяч. Юлия тратит это на булавки.
— Я не хочу иметь с тобой дела, если ты будешь так говорить, — сказала она и даже встала.
— Тпру, постой немного, садись опять! Что за горячка! Я хотел спросить тебя: не выехать ли нам осенью с неводами?
— А почему бы нет?
— Да, ты вот уехала и предоставила всё мне.
— Поговори об этом с На-все-руки, — сказал; мать.
— Потом я хотел спросить тебя ещё об одной вещи: разве не хорошо, что к охотничьей хижине ведёт теперь настоящая дорога?
— Пожалуй, что хорошо.
— А ты хотела, чтоб была тропинка. А теперь у нас широкая дорога, шоссе. Иначе мы не могли бы отвозить лорда и горы.
— Не смогли бы.
— Вот видишь!
— Я придерживаюсь земного, Гордон. Пора бы уже сходить на птичьи скалы за пухом.
Сын опять презрительно фыркнул:
— Такие пустяки! Только терять даром время.