Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена
— Нет ли в этом греха? —
Лучше ли он, чем черный медведь?
Том шестой
Dixero si quid forte jocosius, hoc mihi jurisCum venia dabis.
Hor.Si quis calumnietur levius esse quam decet theologum, aut mordacius quam deceat Christianum — non Ego, sed Democritus dixit.
Erasmus[292]Глава I
Мы остановимся всего на две минуты, милостивый государь. — Одолев с вами эти пять томов (присядьте, пожалуйста, сэр, на их комплект — это лучше, чем ничего), мы только оглянемся на страну, которую мы прошли. —
— Какие это были дебри! И какое счастье, что мы с вами не заблудились и не были растерзаны дикими зверями.
Думали ли вы, сэр, что целый мир может вместить такое множество ослов? — Как они рассматривали и обозревали нас, когда мы переходили ручей в глубине этой долины! — Когда же мы взобрались вон на тот холм и скрылись из виду, — боже ты мой, что за рев подняли они все разом!
— Послушай, пастух, кто хозяин всех этих ослов?
— Да поможет им небо! — Как, их никогда не чистят? — Никогда не загоняют на зиму? — Так ревите — ревите — ревите! Ревите на здоровье, — свет перед вами в большом долгу; — еще громче — это ничего; — правда же, с вами плохо обращаются. — Будь я ослом, торжественно объявляю, я бы с утра до вечера ревел соль-ре-до в ключе соль.
Глава II
Когда белый медведь отплясал взад и вперед с полдюжины страниц, отец закрыл книгу всерьез — и с торжествующим видом снова вручил ее Триму, подав знак отнести ее на прежнее место.
— Тристрам, — сказал он, — проспрягает у меня таким же манером, взад и вперед, все глаголы, какие есть в словаре; — всякий глагол, вы видите, Йорик, обращается этим способом в положение и предположение, всякое-положение и предположение являются источником целого ряда предложений — и всякое предложение имеет свои следствия и заключения, каждое из которых, в свою очередь, выводит ум на новые пути изысканий и сомнений. — Невероятная у этого механизма, — прибавил отец, — сила разворачивать голову ребенка. — Вполне достаточная, брат Шенди, — воскликнул дядя Тоби, — чтобы разнести ее на тысячу кусков.
— Я полагаю, — сказал с улыбкой Йорик, — что именно благодаря такому методу — (пусть логики говорят что угодно, но это нельзя удовлетворительно объяснить одним лишь применением десяти предикаментов) — знаменитый Винченцо Квирино, наряду со многими другими изумительными достижениями своего детского возраста, о которых так обстоятельно поведал миру кардинал Бембо, способен был расклеить в общественных школах Рима, всего восьми лет от роду, не менее четырех тысяч пятисот шестидесяти различных тезисов по самым туманным вопросам самого туманного богословия — (а также защитить их и отстоять, посрамив и приведя к молчанию своих противников). — Ну что это, — воскликнул отец, — по сравнению с подвигами Альфонса Тостадо, который, говорят, чуть ли пена руках у своей кормилицы постиг все науки и свободные искусства, не быв обучен ни одному из них. — А что сказать нам о великом Пейрескии? — Это тот самый, — воскликнул дядя Тоби, — о котором я однажды говорил вам, брат Шенди, — тот, что прошел пешком пятьсот миль, считая от Парижа до Шевенинга и от Шевенинга до Парижа, только для того, чтобы увидеть парусную повозку Стевина. — Истинно великий был человек, — заключил дядя Тоби (подразумевая Стевина). — Да, — истинно великий, брат Тоби, — сказал отец (подразумевая Пейреския), он так быстро умножил свои мысли и приобрел такое потрясающее количество познаний, что если верить одному анекдоту о нем, который мы не можем отвергнуть, не поколебав свидетельства всех анекдотов вообще, — его отец уже в семилетнем возрасте поручил всецело его заботам воспитание своего младшего сына, мальчика пяти лет, — вместе с единоличным ведением всех его собственных дел. — А скажите, этот отец был таким же умницей, как и его сын? — спросил дядя Тоби. — Я склонен думать, что нет, — сказал Йорик. — Но что все это, — продолжал отец — (в каком-то восторженном порыве), — что все это по сравнению с поразительными вещами, исполненными в детском возрасте Гроцием, Скиоппием, Гейнзием, Полицианом, Паскалем, Иосифом Скалигером, Фердинандом Кордовским и другими. — Одни из них превзошли свои субстанциональные формы уже в девятилетнем возрасте, и даже раньше, и продолжали вести рассуждения без них, — другие покончили в семь лет со своими классиками — и писали трагедии в восемь; — Фердинанд Кордовский в девять лет был таким мудрецом, — что считался одержимым диаволом; — он представил в Венеции столько доказательств своих обширных познаний и способностей, что монахи вообразили его не более и не менее как антихристом. — Иные овладели в десять лет четырнадцатью языками, — в одиннадцать кончили курс реторики, поэзии, логики и этики, — в двенадцать выпустили в свет свои комментарии к Сервию и Марциану Капелле, — а в тринадцать получили степень докторов философии, права и богословия. — Но вы забываете великого Липсия, — сказал Йорик, — сочинившего одну вещь в самый день своего рождения[293]. — Ее бы надо было уничтожить, — сказал дядя Тоби, не прибавив больше ни слова.[294]
Глава III
Когда припарка была готова, в душе Сузанны некстати поднялось сомнение, прилично ли ей держать свечу в то время, как Слоп будет ставить эту припарку; Слоп не расположен был лечить Сузаннину щепетильность успокоительными средствами, — вследствие чего между ними произошла ссора.
— О-го-го, — сказал Слоп, бесцеремонно разглядывая лицо Сузанны, когда она отказала ему в этой услуге, — да я, никак, вас знаю, мадам. — Вы меня знаете, сэр? — брезгливо воскликнула Сузанна, вскинув голову — жест, которым она явно метила не в профессию доктора, а в него самого. — Вы меня знаете? — повторила свое восклицание Сузанна. — Доктор Слоп в ту же минуту схватил себя за нос большим и указательным пальцами; — Сузанна едва в силах была сдержать свое негодование. — Неправда, — сказала она. — Полно, полно, госпожа скромница, — сказал Слоп, чрезвычайно довольный успехом своего последнего выпада, — если вы не желаете держать свечу с открытыми глазами, — так можете держать ее зажмурившись. — Это одна из ваших папистских штучек[295], — воскликнула Сузанна. — Лучше хоть такая рубашка, — сказал, подмигнув, Слоп, — чем совсем без рубашки, красавица. — Я вас презираю, — сказала Сузанна, спуская рукав своей рубашки ниже локтя.
Едва ли можно представить, чтобы два человека помогали друг другу в хирургической операции с более желчной любезностью.
Слоп схватил припарку, — Сузанна схватила свечу. — Немножко ближе сюда, — сказал Слоп. Сузанна, смотря в одну сторону и светя в другую, в один миг подожгла Слопов парик; взлохмаченный, да еще и засаленный, он сгорел еще раньше, чем как следует воспламенился. — Бесстыжая шлюха, — воскликнул Слоп, — (ибо что такое гнев, как не дикий зверь) — бесстыжая шлюха, — вскричал Слоп, выпрямившись с припаркой в руке. — От меня ни у кого еще нос не провалился, — сказала Сузанна, — вы не имеете права так говорить. — Не имею права, — воскликнул Слоп, швырнув ей в лицо припарку. — Да, не имеете, — воскликнула Сузанна, отплатив за комплимент тем, что оставалось в тазу.
Глава IV
Изложив встречные обвинения друг против друга в гостиной, доктор Слоп и Сузанна удалились в кухню готовить для меня, вместо неудавшейся припарки, теплую ванну; — пока они этим занимались, отец решил дело так, как вы сейчас прочитаете.
Глава V
— Вы видите, что уже давно пора, — сказал отец, — обращаясь одинаково к дяде Тоби и к Йорику, — взять этого юнца из рук женщин и поручить гувернеру. Марк Аврелий пригласил сразу четырнадцать гувернеров для надзора за воспитанием своего сына Коммода[296], — а через шесть недель пятерых рассчитал. — Я прекрасно знаю, — продолжал отец, — что мать Коммода была влюблена в гладиатора, когда забеременела, чем и объясняются многочисленные злодеяния Коммода, когда он стал императором; — а все-таки я того мнения, что те пятеро, отпущенные Марком, причинили характеру Коммода за короткое время, когда они при нем состояли, больше вреда, нежели остальные девять в состоянии были исправить за всю свою жизнь.
— Я рассматриваю человека, приставленного к моему сыну, как зеркало, в котором ему предстоит видеть себя с утра до вечера и с которым ему придется сообразовать выражения своего лица, свои манеры и, может быть, даже сокровеннейшие чувства своего сердца, — я бы хотел поэтому, Йорик, чтобы оно было как можно лучше отшлифовано и подходило для того, чтобы в него гляделся мой сын. — «Это вполне разумно», — мысленно заметил дядя Тоби.
