Мор Йокаи - Черные алмазы

Инженер только пожал плечами. Ему-то что до этого?

Иван со своими рабочими покинул злосчастную шахту.

А что стало с его собственной шахтой? О своем имуществе он так ни разу и не подумал за эти четверо суток…

Du sublime au ridicule[164]

Кто хочет постичь смысл фразы: «От великого до смешного один шаг», — пусть попробует играть на бирже. Там он усвоит это в полной мере.

Сегодня ты царь и бог, а завтра ничтожный червь.

Сегодня все шестьдесят биржевых агентов до хрипоты надрываются во славу интересов твоего предприятия у круглого барьера, сегодня все биржевые заправилы видят, что ты «на паркете», и следят за выражением твоего лица, пытаются уловить, весел ли ты, нет ли какой скрытой тени на твоем сияющем лице. Сегодня, когда пробьет ровно час и зазвонит биржевой колокол, вся орава кулисы устремится к тебе, все биржевые агенты издали будут показывать тебе свои записные книжки, сплошь исчерканные сделками в твою пользу. Сегодня вся биржевая публика, пристроив бумаги на спины друг другу, карандашом записывает пари, заключенные на твои акции. Сегодня все руки указывают на биржевое табло — свидетельство твоего возвышения. Сегодня проезд Опера[165] осаждают толпы, которые наживаются на тебе. Сегодня ожесточенно кричат о твоих акциях: «Je prends! Je vends!»,[166] заключают на них сделки fin courant, fin prochain.[167] Слышатся выкрики: «En liquide!».[168] И даже за пределами биржи, — куда «прекрасному полу» доступа нет, ибо закон запрещает дамам играть на бирже, и потому они играют за ее оградой, — тысячи алчных, жаждущих наживы женщин следят за комиссионером, вооруженным записной книжкой, а тот через железную ограду выкрикивает «женской бирже» курс твоих акций. А на противоположной стороне бульвара знатные дамы, что стесняются подойти поближе, но не стесняются играть, высовываются из окон карет, дабы выведать, сколько они заработали «на тебе». Все это сегодня.

А завтра тебя нет.

Твое имя вычеркивают из записных книжек. На паркете видят, что тебя нет среди них, и поэтому каждый делает вывод, что ты вообще не существуешь на свете.

Даже старухи за оградой биржи и те уже знают, что тебя больше нет. Ты даже не человек, ты — ничто. Пустое место.

Фирма Каульман находилась на вершине триумфа.

Господин Феликс и его задушевный друг аббат во время полуденного отдыха, окутавшись клубами душистого сигарного дыма, строили сверкающие воздушные замки.

— Завтра на бирже будет предложен папский заем под венгерские церковные владения, — сказал Феликс.

— Завтра я получу из Вены посвящение в сан епископа Трансильвании, — сказал аббат Шамуэль.

— Денежные тузы вложат миллионы в этот заем.

— Папа дал свое благословение, и кардинальская мантия, можно считать, уже моя.

— Магнаты-легитимисты недовольны тем, что женщина, которая носит мое имя, выступает на подмостках. Это может поставить под угрозу церковный заем.

— Тебе нетрудно развестись с ней.

— Мне она больше не нужна. Завтра же разъясню ей истинное положение дел.

— Говорят, князь Вальдемар приехал в Париж.

— Поговаривают, будто он приехал вслед за прекрасной дамой.

— Может быть, он намерен помешать нашим финансовым операциям?

— На подобные действия он больше не способен. Оппозиционная партия замолкла надолго — слишком чувствительно было ее поражение с бондаварским акционерным обществом и железной дорогой. Следовательно, он только ради Эвелины приехал в Париж. Он совершенно без ума от нее. Говорят, куда бы ни ехала Эвелина, он повсюду следует за ней. В гостиницах, где останавливалась Эвелина, Вальдемар подкупает лакеев, чтобы занять тот же номер, с той же постелью, в которой спала Эвелина, подкупает горничных, чтобы вымыться в той же самой ванне, которой раньше пользовалась Эвелина.

— Высшая степень безумия! А мадам не терпит его.

— Тем хуже для нее.

— Князь Тибальд едва ли сможет долго содержать ее.

— Я постарался так устроить его финансовые дела, что он едва ли протянет еще года два до предъявления иска.

— Если только новоиспеченный зять не возбудит судебного дела об опеке над ним.

— Об этом уже поговаривали, когда мы уезжали из Вены.

— Не скажется ли это отрицательно на бондаварских делах?

— Никоим образом. Акции выданы ему под залог бондаварского имения, а оно-то как раз свободно от долгов. О, бондаварское предприятие стоит на твердом, как алмаз, фундаменте.

В это время с телеграфа для обоих господ принесли известия. В адрес Каульмана приходили также и письма господину аббату от его венского корреспондента.

— «Lupus in fabula!»[169] — воскликнул, вскрыв первую телеграмму, Каульман и протянул ее аббату.

Аббат прочел:

«Князь Тибальд Б. на основании судебного иска взят под опеку».

— Бедняжка Эвелина! Теперь ей не поздоровится! — с циничным сожалением заметил Феликс.

Священник тоже вскрыл свою телеграмму и мгновенно пробежал ее глазами.

— И мне тоже!

Он протянул телеграмму Феликсу.

Там были следующие строки:

«Все министры подали в отставку. Император ее принял. Кабинет меняется».

— Прощай, епископская митра! Прощай, кардинальская шляпа! Прощай, бархатное кресло в имперском совете!

Вскрыв третью телеграмму, оба склонились над ней, чтобы прочесть ее одновременно.

А в ней сообщалось коротко:

«На бондаварской шахте взрыв. Вся шахта охвачена пожаром».

— Ну, теперь уже не сдобровать нам обоим! — пробормотал Феликс, выронив из рук телеграмму.

Три удара последовали один за другим, как три зигзага молнии!

Последний был самым тяжелым.

Если об этом узнает князь Вальдемар, противная партия тотчас же пустит в ход весь свой арсенал.

Необходимо как-то предотвратить опасность и сделать это как можно скорее.

Но что?

Надо выиграть время лишь до подписания крупного церковного займа, а после этого такой пустяк, как ничтожное предприятие в долине Бонда, даже не будет приниматься в расчет.

Но как заставить противника молчать?

Было решено, что священник сегодня же побеседует с Эвелиной.

А с князем Вальдемаром — Каульман. …Как помрачнели сияющие лица!

Так неужели все мужское достоинство держится на волоске женской улыбки?

Двое детей

Эвелина появилась в Париже в то время, когда там воцарилась своеобразная мода.

Это были годы, когда императрица Евгения сняла кринолин и в угоду монсеньеру Чиги, папскому нунцию, повелела всем придворным дамам на приемах появляться в закрытых платьях.

Злоязычный свет и развращенная печать намекали, что это новшество не очень-то по душе высокому посланнику.

Эпохальная дата снятия кринолина еще не значится в календаре среди красных дней, но все мы помним, что это событие вызвало революцию (чтобы не сказать реставрацию) во всем дамском мире.

В свете появились платья темных тонов, сверху закрытые до самого ворота, снизу узкие, облегающие; вошли в моду темные драгоценности, крупные цепи, угольно-черные бусы наподобие четок с крестом в середине.

В соответствие с внешней модой был приведен и духовный мир. Отныне хороший вкус предписывал ходить в церковь, слушать проповеди. Дамы учились элегантно креститься и потуплять взоры, не отрывая их от молитвенника.

Грусть и скорбь по поводу испорченности света нашли выход и в более значительных проявлениях.

Элегантные дамы принялись собирать пожертвования на благочестивые цели, как то: в фонд доблестных воинов, призванных на защиту святейшего престола; на уплату штрафа, присужденного истинно верующим, набожным газетчикам; на обеспечение всем необходимым истовых служителей божьих, изгнанных с насиженных мест безбожниками. Первые красавицы салонов и сцены собирали пожертвования на эти возвышенные цели не только среди знакомых, но в своей набожности и смирении не гнушались даже стоять с кружкой на паперти, принимая доброхотные даяния прихожан.

Господин Каульман не мог бы выбрать более благоприятного момента для осуществления великолепного плана аббата Шамуэля.

К тому же внутреннее настроение парижского модного света целиком совпало с душевным состоянием Эвелины.

Через несколько дней после переезда в Париж умер ее калека-брат. Один знаменитый врач сделал ему операцию, после которой тот излечился навек.

Эвелина была расстроена и подавлена. У нее было такое чувство, будто больше ей не для кого жить.

Старенькие костыли умершего калеки она хранила в своем будуаре, прислонив с обеих сторон к туалетному столику, и два раза в неделю карета отвозила ее на кладбище, где она вешала на могильный крест свежие венки.