Пэлем Вудхауз - Том 15. Простак и другие
— Маловат?
— Вот именно.
— Поразительно! А Диана сказала, что он великоват. Они уставились друг на друга.
— Что-то тут не то, — сказал Нельсон. — Какой-то такой дух… Нет, с девушками что-то творится. Куда ни взгляни — цинизм, беззаконие…
— И где? У нас, в Англии!
— Конечно, — сурово заметил Нельсон. — Я и говорю: «Куда ни глянь».
Они помолчали.
— Однако должен сказать, — продолжал он, — с Элизабет ты ошибся. Она мне очень нравится.
— А мне нравится Диана. Трудно тебе поверить. Должно быть, произошло недоразумение.
— Я ей показал ее место! Перси был недоволен.
— Зачем, Нельсон, зачем? Ты мог ее обидеть. Вот мне пришлось быть строгим с Элизабет.
Нельсон поцокал языком.
— Жаль. Она очень ранима.
— Прости, ранима Диана.
— Да что ты! Их и сравнить нельзя!
— Диана в пять раз чувствительней твоей Элизабет. Но к чему споры? Нас обоих страшно обидели. Пойду-ка я домой, приму таблетку.
— Да и я тоже.
Они вошли в гардероб, и Перси надел цилиндр.
— Нет, — сказал он, — только полоумная креветка со слабым зрением может назвать его маловатым.
— В самый раз! — заверил Нельсон. — А взгляни-ка на этот. Только слабоумная великанша может назвать его великоватым.
— Как влитой, а?
Слова эти подтвердил человек знающий, гардеробщик.
— Вот видишь! — сказал Нельсон.
— А то! — сказал Перси.
Они ушли и расстались на Довер-стрит.
Нельсон очень страдал за Перси. Он знал, как тот чувствителен, и мог догадаться, какую рану нанес ему разрыв с любимой девушкой. Конечно, он ее любит. Тут нужен деликатный посредник, добрый друг обеих сторон, который и заделает брешь.
Тем самым, он направился к Элизабет и застал ее у входа. Конечно, она не поехала в Аскот, а кликнула такси и отправилась домой, размышляя в пути, что забыла сказать. Приехав, она собралась на прогулку с пекинесом по имени Кларксон.
Нельсону она обрадовалась и стала с ним мило болтать, словно, поднявшись с мирского дна, обрела наконец родную душу. Чем больше он слушал, тем больше хотел послушать еще. Чем больше смотрел, тем больше удивлялся, как можно жить без Элизабет Ботсворт.
Особенно его привлекала ее нежная хрупкость. Проведя столько времени с жительницей Бробдингнега, он едва не свернул шею, постоянно глядя вверх. Беседовать с Дианой, понял он, не легче, чем с флагштоком. Странно, что это не приходило ему в голову.
— Ты прекрасно выглядишь, Элизабет, — сказал он.
— Какое совпадение! И ты тоже.
— Нет, правда?
— Конечно. Как раз собиралась тебе сказать. После всяких чудищ — к примеру. Перси Уимболта — приятно увидеть человека со вкусом.
Поскольку имя Перси упомянуто, можно бы защитить друга, но Нельсон этого не сделал, выговорив взамен:
— Нет, правда?
— Конечно, — подтвердила Элизабет. — Тут главное шляпа. Не знаю, в чем суть, но я с детства очень чувствительна к шляпам. Приятно вспомнить, как лет в пять я уронила горшочек с джемом на дядю Александра, который надел охотничью шапку с ушками, как у Холмса. Шляпа, на мой взгляд, — лицо мужчины. Твоя — само совершенство. В жизни не видела, чтобы что-нибудь так шло. Шедевр, а не шляпа. Ты в ней прямо как посол.
Нельсон глубоко втянул воздух. Он трепетал с головы до ног. Шоры упали с его глаз, началась новая жизнь.
— Э-э, — сказал он, дрожа от любви. — Можно взять твою маленькую ручку?
— Просим, — сердечно ответила Элизабет.
— Спасибо, — сказал Нельсон. — А теперь — он прилип к упомянутой ручке, как пластырь, — не выпить ли нам где-нибудь чаю? Надо о многом поговорить.
Как ни странно, когда у кого-то болит за кого-нибудь сердце, у того (т. е. у кого-нибудь) сердце болит за первого. Словом, оба сердца болят. Так случилось и теперь. Расставшись с Нельсоном, Перси устремился на поиски Дианы, собираясь помирить их уместным, точным словом.
Диана гуляла по Беркли-сквер, вздернув голову и громко дыша носом. Перси крикнул: «Привет!», и холод ее глаз сменился сердечным теплом. Видимо, она ему обрадовалась. Они оживленно заговорили, и с каждой ее фразой Перси все больше убеждался, что лучшее занятие для летнего дня — прогулка с Дианой Пентер.
Пленяла его не только беседа, но и внешность спутницы. Вспоминая о том, что он потратил ценное время на какую-то креветку, он готов был себя удавить.
Ухо Дианы было плюс-минус на уровне его губ, так что речь доходила без помех. С Элизабет он просто кричал в колодец, надеясь привлечь внимание одной из инфузорий. Странно, что он так долго этого не замечал.
От таких мыслей его пробудило имя Нельсона.
— Прости, не понял, — сказал он.
— Я говорю, что этот Нельсон — жалкая фитюлька. Если бы не лень, давно бы устроился в цирк.
— Ты так думаешь?
— И не только так, — сурово сказала Диана. — Нас, девушек, доводит до седины и монастыря то, что волей-неволей показываешься с такими людьми. Надеюсь, я не жестока. Я напоминаю себе, что внешность мокрицы — не вина, а беда. Но на одном я настаиваю: не увеличивай свое уродство, бродя по Лондону в шляпе до колен. Разве можно гулять с бациллой, если поля ее цилиндра метут тротуар? Шляпа — мерило мерил. Человеку, который не способен купить хорошую шляпу, доверять нельзя. Вот твоя шляпа — шедевр. Много я видела цилиндров, но такого… В самую меру, не велик, не мал, просто шкурка от сосиски. Кстати, тебе идут цилиндры. Тот самый тип головы. Ты в нем… как бы тут сказать? — силен и солиден. А, вот! Истинный лев. Этот почти незаметный изгиб на юго-востоке…
Перси дрожал, как восточная танцовщица. От Хэй-хилл доносилась прекрасная музыка, Беркли-сквер кружился на одной ножке.
Он вздохнул и спросил:
— Останови меня, если я уже это говорил, но не пойти ли нам в такое местечко, где дома не пляшут вальс? Попили бы чаю, заказали пончиков… Я как раз хотел тебе кое-что сказать…
— Итак, — закончил Трутень, отщипывая виноградину, — вот такие дела. Конец счастливый.
Извещение о свадьбе Нельсона с Элизабет появилось в тот же самый день, что и извещение о Диане с Перси. Приятно, когда пары хорошо подобраны. Ну, подумайте сами, стоит ли великану идти к алтарю с истинной креветкой, а изящному джентльмену — с весьма корпулентной дамой. Да, посмеяться можно, но для того ли женятся? Словом, конец счастливый. Но не в том суть. Суть — в тайне.
— Абсолютно, — сказал немощный Трутень.
— Если бы цилиндр не шел Перси, почему он понравился Диане?
— Тьма…
— И, напротив, если цилиндр не шел Нельсону, почему он понравился Элизабет?
— Совершенная тайна!
Сестра попыталась привлечь их внимание.
— А знаете, что?
— Нет, дорогая подушковзбивательница, не знаем.
— Я думаю, мальчик от Бодмина перепутал шляпы. Трутень покачал головой и съел винограду.
— А в клубе, — продолжала сестра, — они надели правильно.
Трутень снисходительно улыбнулся.
— Неглупо, — признал он. — Нет, неглупо. Но, я бы сказал, притянуто за уши. На мой взгляд, четвертое измерение, хотя его и трудно усвоить.
— Абсолютно, — согласился его страдающий друг.
ЛИРИЧЕСКИЙ ПРИСТУП
Старейший член клуба, пребывавший в мечтании, внезапно очнулся и заговорил с отработанной легкостью рассказчика, которому не нужен предмет для разговора.
— Когда Уильям Бейтс пришел ко мне (сказал он так просто, словно часами говорил об Уильяме Бейтсе), когда У.Б. пришел, я не удивился. Я достаточно долго просидел на этой террасе и прекрасно знал, зачем я нужен клубу. Каждый, у кого есть беда, идет ко мне.
— Так вот, — начал Уильям.
Уильям этот корпулентен, вроде грузовика, и обычно смотрит на жизнь спокойно и приветливо, как все тот же грузовик. Питается он пивом и отбивными, волнуется — в исключительных случаях, но сейчас буквально трепетал, если это слово подходит к корпулентному человеку, полному пива и котлет.
— Так вот, — начал Уильям. — Родни знаете?
— Вашего шурина, Родни Спелвина?
— Именно. Он спятил.
— Почему вы так думаете?
— Посудите сами. Играем мы сегодня утром, Родни с Энестейзией, я — с Джейн. Картина ясна?
— Ясна.
— Сестру свою я знаю и резонно полагал, что у них полный порядок. Помню, я сказал Джейн: «Держись, они нас обскакали». Полез я в карман за монетой, смотрю — а Родни поднимает мяч.
— Поднимает мяч?
— Да. А почему? А потому, что он, видите ли, боится обидеть маргаритку. «Нельзя их обижать, — говорит он. — Эльфы мне этого не простят». А? Каково?
Мнение свое я скрыл из деликатности, предположив, что Родни — большой шутник. Уильям, простая душа, сразу утешился; но мне его рассказ терзал и томил душу. Я не сомневался, что у Родни — лирический приступ.
