Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
А их главного доносчика, уволенного пинского раввина реб Авигдора, он даже на порог не пускал.
И не просто обычные хасиды и друзья, даже зятья не допускались к нему. Даже Мойшка, его младший и очень удачный сын, который свободно говорил по-русски и был своим человеком у петербургских вельмож, ничего не мог поделать. Хм… А ведь Мойшка, считай, свой человек в доме прокурора Аболянова. Дочка прокурора, Катерина, вела с ним целые дискуссии. Даже его атласный лапсердак с хасидским кушаком ее не беспокоил… Хотя эти-то дискуссии были как раз совсем ни к чему. Враги могли это превратно истолковать. Да и вообще… ведь сказано мудрецами: «Не разговаривай слишком много даже с собственной женой, тем более — с женой ближнего своего».[77] И уж тем более — с разодетой в пух и прах иноверкой… Он все собирался напомнить сыну об этом с глазу на глаз, без гнева, намеками… Но тот как-то все не приходил, его удачный младший сын! Даже его сюда не пускали.
2
Петербургская зима идет своим ходом. За зарешеченными окнами стоит иноверческий март. В Лиозно сейчас уже адар,[78] любимый еврейский месяц. Снег проседает. Темные следы, которые евреи оставляют по дороге в синагогу, полны воды. Колесники начинают чистить железные колеса; женщины, занимающиеся раскаткой теста для мацы, скребут стеклом прошлогодние скалки; пекари проверяют большие печи; дым из труб растекается на ветру; небеса стали выше… А здесь еще засела в костях иноверческая зима.
Холодные туманы несутся с Ладоги, заполняя все пространство улиц, словно грязной ватой. А когда туман немного расходится, из его влажной серости выплывает площадь перед Сенатом и православным Синодом с белыми, словно замерзшими, колоннами и полукруглыми арками. Посреди площади — скала. А на ее вершине — громадный медный конь, поднятый всадником на дыбы. Иноверческая власть, которая хотела подмять под себя весь мир, но могучая рука остановила ее: «Довольно!» И гордый всадник послушался, вынужден был послушаться.
Памятник Петру Великому. Как злое видение, появляется он каждый раз в волнах тумана. Выплывает и снова тонет. А выплыв, словно грозит в зарешеченное окно, за которым сидит лиозненский цадик: «Эй ты, раввинчик, такой-сякой! Ты забыл, где находишься и в чьей стране живешь по моей милости! Ты высоко замахнулся. Государство в государстве тебе основать захотелось! Свою еврейскую Тору и каббалу — в такой твердыне христианской мощи. Вот сейчас я наскочу на тебя своим бронзовым конем и поговорю с тобой. Павел, мой больной правнук, слишком слаб для такого разговора».
Легкая дрожь пробегает по хребту Шнеура-Залмана, когда голова всадника появляется из тумана и смотрит на него. Это своего рода Гог и Магог, намек на великую войну, которая начнется с приходом Мессии. На самом деле не удивительно, что Мойшенька, его пылкий младший сын, так воодушевлен красотой Петербурга, так восхищен всем, что видит и слышит на берегу иноверческой Невы. Он приходит с горящими глазами, коротко и поспешно спрашивает про здоровье отца. Он даже не ждет, пока тот закончит вздыхать, пока расскажет ему, как недоедает, недосыпает и скучает по дому, по своим большим полкам со святыми книгами… Сразу же после первых коротких вопросов Мойшеле сам начинает говорить без перерыва. Он захлебывается от восторга, рассказывая о больших парусных кораблях, приходящих со всех концов света, о мраморных дворцах, о больших садах с замерзшими прудами посредине; о ледяных горках, с которых катаются мал и велик, мужчины и женщины вместе. Днем — с военной музыкой и с пестрыми знаменами, а ночью — при свете горящих факелов…
Что тут скажешь? «Обратная сторона»[79] взялась за дом раввина. Она подкапывается со всех сторон: на него, на самого раввина, она обрушивается доносами миснагедов, еретиков и ревизоров-иноверцев; а на Мойше — земными радостями иноверческого мира, суетой сует. Он, уча, подкапывается под него, его младшего сына, в котором он с детства видел воплощение ума и сердца, раввинской учености и хасидского пыла. Он сам стремился соединить эти два качества в учении Хабад[80] с тех пор, как скончался межеричский проповедник.
«Обратная сторона» в образе христианского Синода и императорского Сената затаилась здесь, напротив, — и за памятником Петра, за арками, за колоннами. И она все время следит за ним, глаз с него не спускает. Это каменные судьи со стеклянными глазами. К ним его уже не раз возили в тюремной карете — «черная палатка» называли такие в Белоруссии. И его ставили перед попами с золотыми крестами на черной груди, и перед сенаторами с золотыми звездами на пурпурных лацканах. Это с ними он должен был изучать изначальный смысл рукописей, которые были арестованы в Лиозно вместе с ним и которые цензоры-выкресты перевели на русский с тысячью ошибок.
Там, в залах Сената, он в первый раз встретился с бывшим пинским раввином, ныне ставшим гнусным доносчиком. Глаза у него как ножи, а в рыжей бороде, словно стекающей ржавым потоком с его мясистых щек, прячется скверна. Этот еврей намного хуже всех своих хозяев-иноверцев, вместе взятых. Даже его одежда — не то жупица, не то бекеша, не то штраймл, не то шляпа — колола сердце раввина хуже, чем золотые кресты и звезды на одеяниях иноверцев. Грех думать так про еврея, но это все-таки правда. Еврей, который стал таким, хуже иноверца. В этом разница между евреем и иноверцем, не рядом будь упомянут. Их бог имеет много образов: «отец», «сын», «дух святой»… Если иноверец согрешит перед «отцом», он молится «сыну». А если согрешит перед «сыном», молится святой матери божьей или святому Миколе. У еврея же, слава Всевышнему, всего один Бог в сердце, Бог, у Которого нет и не может быть никакого образа. И если еврей теряет этого единственного и непостижимого Бога, он теряет все. Это все равно что иметь много ключей к вратам покаяния или же один-единственный ключ. Тот, кто теряет свой единственный большой и крепкий ключ, больше не может войти в эти врата, не может подняться по ступеням десяти сфер.[81] Бедняга лает, как собака, на тех, кто, в отличие от него, входит в них, он рвет им полы одежды, вцепляется зубами в икры… Возврати ему, Владыка мира, этот потерянный ключ! Пусть он снова сможет отпереть врата покаяния. Пусть
