Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Вдруг ей вспомнилась другая ночь, ночь, проведенная на току. Она и теперь слышала свои собственные жалобы под звездным небом на жестокость природы, на омерзительное человечество, на несостоятельность науки и свое требование раствориться в боге, в тайне. Вне самоотречения нет прочного счастья. Потом она услышала его ответ, изложение его символа веры: развитие разума с помощью науки, постепенное завоевание истин, как единственное возможное благо, и убеждение, что все возрастающая сумма этих истин даст в конце концов человеку если не счастье, то безмерное могущество и ясность духа. Все это приводило Паскаля к пламенной вере в жизнь. Он говорил, надо идти вместе с жизнью, которая всегда идет вперед. Нельзя надеяться на передышку, нельзя искать покоя в закоснелом невежестве и облегчения — в возврате к прошлому. Нужно обладать твердостью духа и скромностью, чтобы сказать себе — единственная награда в жизни — это прожить ее мужественно, выполняя налагаемые ею обязанности. Тогда зло окажется случайностью, которой еще не нашли объяснения, а человечество предстанет с этой точки зрения огромным механизмом, действующим ради вечного становления. Зачем рабочему, оканчивающему жизненный путь, проклинать дело своих рук лишь потому, что он не увидит, не оценит его результатов? Пусть даже процессу работы нет конца, — почему не вкушать радость самого труда, движения вперед и сладостного сна после длительной усталости? Дети продолжают труд отцов, и, в свою очередь, передают дело их жизни потомкам, — вот почему родители так сильно их любят! А если это так, остается мужественно и смиренно участвовать в общем труде, отказавшись от бунтующего «я», которое требует полного счастья для себя лично.
Заглядывая теперь в свое сердце, Клотильда не ощущала страха, некогда мучившего ее при мысли о смерти. Тревога о том, что будет по ту сторону могилы, не преследовала, не терзала ее больше. Когда-то она была готова насильно вырвать у неба тайну человеческого бытия. Она томилась тоской, не понимая, зачем существует. Для чего вообще живут на земле люди? Если нет равенства, нет справедливости, каков смысл этого ненавистного прозябания, представлявшегося ей кошмаром бредовой ночи? Ее беспокойство утихло, теперь она мужественно думала обо всем этом. Может быть, ребенок — это продолжение ее самой — отогнал ее страх перед смертью? А может быть, причина крылась в обретенном ею душевном равновесии, ибо теперь она поняла, что надо жить ради самой жизни и что единственная возможность устранить душевный разлад — это радоваться выполненной задаче. Она повторяла слова доктора, который при виде крестьянина, мирно возвращающегося домой после трудового дня, говаривал: «Вот человек, которому бредни о потустороннем мире не мешают спать по ночам!» Этим он хотел сказать, что такие вопросы возникают лишь в воспаленном мозгу бездельников. Если бы каждый делал свое дело, все спали бы спокойно. Клотильда сама испытала во время своего скорбного траура благотворное влияние труда. С тех пор как Паскаль научил ее пользоваться каждым часом, и в особенности теперь, когда она стала матерью, постоянно занятой своим ребенком, она уже не чувствовала холодной дрожи, которая пробегала у нее по спине при мысли о неведомом. Она не колеблясь отметала тревожные думы, и если ее и смущал порой страх, если от какой-нибудь повседневной неприятности ей становилось не по себе, она находила утешение и огромную поддержку в сознании, что ее ребенок стал на день старше, что завтра он будет еще старше, и так день за днем, страница за страницей совершенствуется ее живое творение. Это чудодейственно исцеляло молодую мать от всех горестей. У нее были обязанности, была цель, и чувство счастливого покоя убеждало ее: да, она делает именно то, что должна делать.
Однако в эту самую минуту она поняла, что склонность к фантастическому в ней еще не умерла. В полной тишине ей почудился легкий шорох, и она тотчас же подняла голову: кто этот божественный вестник? Не дорогой ли усопший, которого она оплакивала и чье присутствие ощущала повсюду? Как видно, у нее навеки останется что-то от верующей девочки, какой она была когда-то: любопытство ко всему таинственному, бессознательная тяга к неведомому. Она отдавала себе отчет в этой склонности и даже научно ее объясняла. Как бы ни раздвинула наука границ человеческого познания, есть, безусловно, такая черта, которую она не переступит; именно в этом желании человека узнавать все больше и больше видел Паскаль единственный смысл жизни. Клотильда допускала, со своей стороны, что в мире существуют таинственные силы, огромная область непознанного, в десять раз более обширная, чем та, которую удалось завоевать, неисследованная бесконечность, которой будет постепенно овладевать человечество. Что и говорить, это давало достаточно простора для воображения. Предаваясь мечтаниям, Клотильда утоляла ненасытную жажду в потустороннем, присущую, вероятно, каждому человеку, потребность оторваться от видимого мира и поверить в абсолютную справедливость и грядущее счастье. Все, что в ней оставалось от прежних сомнений и порывов, находило успокоение в этой грезе, ибо страждущее человечество не может жить без утешительного обмана. Теперь эти противоречия гармонически совмещались в ней. На рубеже эпохи, утомленной открытиями и вызванными наукой разрушениями, охваченной ужасом перед новым веком и безумным желанием остановить движение вперед, вернуться вспять, Клотильда являла счастливый пример равновесия, ибо страстное стремление к истине сочеталось у нее с тревогой о неведомом. Если фанатики-ученые ограничивают свой кругозор изучением природы, то ей, обыкновенной, бесхитростной женщине, вполне позволительно задумываться над тем, чего она не знает и не узнает никогда. И если символ веры Паскаля был логическим итогом всей деятельности людей, то извечный вопрос о потустороннем мире, который Клотильда по-прежнему обращала к небу, приоткрывал, мнилось ей, двери в бесконечность перед идущим вперед человечеством. Поскольку необходимо вечно учиться, смирясь с невозможностью все узнать, не означает ли это признание тайны, вечного сомнения и вечной надежды, — иначе говоря, самой жизни?
Вновь послышался шорох, похожий на движение крыла, и Клотильда ощутила поцелуй в волосах, что на этот раз вызвало у нее улыбку. Паскаль, конечно, был здесь. И она затрепетала от безмерной любви, исходившей от всего окружающего и переполнявшей ее сердце. Как жизнерадостен и добр был Паскаль, и какую большую нежность к людям внушала ему страстная любовь к жизни! Сам он, вероятно, был только мечтателем, создавшим прекраснейшую мечту, которая привела его к вере в то, что мир станет совершенным, когда наука наделит человека неограниченным могуществом. Все принять, все использовать во имя счастья, все знать и все предвидеть, заставить природу служить человеку и жить, наслаждаясь торжеством победившего разума! А до тех пор повседневный добровольный труд должен обеспечивать здоровье всем и каждому. Быть может, когда-нибудь и само страдание будет обращено на благо человечеству. И, представляя себе огромную работу всех живущих, добрых и злых, в равной степени достойных восхищения благодаря своему мужеству и труду, она видела только братски объединенное человечество и испытывала к нему безграничную снисходительность, бесконечную жалость и жгучее сострадание. Любовь как солнце обогревает землю, и доброта подобна большой реке, из которой все сердца утоляют жажду.
Уже почти два часа Клотильда мерным движением поднимала и опускала иглу, а мысли ее витали далеко. Но вот завязки к распашонкам пришиты, купленные накануне пеленки перемечены. Покончив с шитьем, она встала, чтобы убрать белье. Солнце уже садилось. Сквозь ставни проникали лишь слабые косые лучи. Клотильда едва различала предметы, пришлось открыть ставень; на мгновенье она залюбовалась внезапно открывшейся перед ней широкой панорамой. Дневная жара спала, с безоблачного синего неба веял легкий ветерок. Налево отчетливо вырисовывались даже небольшие сосновые рощи среди кроваво-красных скал Сейя; а справа, позади холмов Святой Марты уходила вдаль окутанная золотой дымкой долина Вьорны. Клотильда засмотрелась на колокольню св. Сатюрнена, тоже позлащенную солнцем, которая высилась над розовым городом; она уже собиралась отойти от окна, когда неожиданное зрелище вновь привлекло ее внимание, и она еще долго простояла, облокотись на подоконник.
Вдалеке, за линией железной дороги, на бывшей площади для народных гуляний кишела огромная толпа. Клотильда тотчас вспомнила о предстоящей церемонии и догадалась, что ее бабушка Фелисите приступила к закладке приюта Ругонов — победоносного памятника, который должен донести до грядущих веков славу их семьи. Уже неделю шли грандиозные приготовления: поговаривали о том, что серебряная лопатка и творило будут вручены старой г-же Ругон, которая, несмотря на почтенный возраст, хочет насладиться своим торжеством. Больше всего Фелисите кичилась тем, что ей в третий раз удалось добиться победы над Плассаном, ибо она заставила весь город, все его три квартала выстроиться вокруг нее, сопровождать и восторженно приветствовать как благодетельницу. В самом деле, здесь должны были присутствовать дамы-патронессы, избранные из числа наиболее благородных семей квартала св. Марка, делегация от рабочих обществ старого квартала и, наконец, наиболее почтенные жители нового города, адвокаты, нотариусы, врачи, не считая разного мелкого люда, и вся эта разодетая по-воскресному толпа устремится на празднество. В зените своей славы Фелисите, вероятно, особенно гордилась тем, что она — одна из королев Второй империи, с достоинством носившая траур по свергнутому режиму, одержала победу над молодой Республикой в лице субпрефекта, вынудив этого представителя власти поздравлять ее и благодарить. Сначала предполагалось, что выступит с речью только мэр, но уже накануне стало достоверно известно, что будет говорить и субпрефект. Издали в свете закатного солнца Клотильда различала только черные сюртуки вперемежку со светлыми дамскими платьями. Затем послышалась отдаленная музыка, — это играл оркестр городских любителей, и временами ветер доносил звучные голоса труб.
